Шестидесятые годы. Коммуна
Осенью 1862 года постоянным членом балакиревского кружка стал также двадцатидевятилетний профессор химии Медицинской академии Александр Порфирьевич Бородин, недавно вернувшийся из заграничной командировки. Замечательный ученый и талантливый музыкант, он был интересным и располагающим к себе собеседником. Мусоргского он сразу узнал. Бородин писал позже: «Мы с Мусоргским... вспомнили обе первые встречи. Мусоргский тут уже сильно вырос музыкально... Балакирев хотел меня познакомить с музыкою своего кружка... Мусоргский сел с Балакиревым за фортепиано (Мусоргский на primo, Балакирев на secondo). Игра была уже не та, что в первые две встречи. Я был поражен блеском, осмысленностью, энергией исполнения»...
И тем не менее Мусоргский вместе с Римским-Корсаковым и Бородиным считались в кружке «младшими», в то время как «старшими» были Балакирев и Кюи. Римский-Корсаков вспоминал: «Отношение наше к Балакиреву и Кюи было несколько подчиненное; мнение их выслушивалось безусловно, наматывалось на ус и принималось к исполнению. Напротив, Балакирев и Кюи, в сущности, в нашем мнении не нуждались».
Как видно, двадцатитрехлетний Мусоргский, обладающий талантом редкого качества — пусть пока не вполне раскрывшимся,— не был еще по-настоящему оценен даже близкими друзьями; авторитет Кюи (чье творчество вряд ли ценнее в художественном отношении) оказывался весомее. По-видимому, причина такого «неравенства» крылась в соотношении характеров: Мусоргский был мягок, покладист, деликатен, ему не хватало ни страстного балакиревского напора, ни трезвого практицизма Кюи.
Тем не менее, несмотря на мягкость характера, Мусоргского начинала серьезно тяготить и раздражать мелочная опека Балакирева. Сейчас Модест Петрович уже не был тем восторженным юношей, который свято внимал учителю года четыре назад. Шестидесятые годы стали для Мусоргского временем творческого расцвета, временем утверждения его гражданских идеалов и создания зрелых, самобытных произведений. Он стал взрослым человеком, сумевшим выбрать свой путь в жизни, свою судьбу, способным к самокритичной оценке и самостоятельным суждениям. Балакирев же со свойственной ему убежденностью, доходящей до деспотизма, продолжал «воспитывать» в Мусоргском свой собственный вкус. Первая размолвка произошла из-за поездки Мусоргского в Москву в конце 1860 года. Там он подружился с группой близких ему по настроениям студентов и не торопился возвращаться в Петербург. Недовольный этой дружбой и времяпрепровождением, Балакирев написал Мусоргскому резкое письмо — и получил ответ, полный замечательной выдержки и достоинства: «Насчет моего влечения к ограниченным личностям... „скажи мне, кого любишь, и я скажу, кто ты таков". Итак логично — я должен быть ограничен. Но Устимович [один из новых московских знакомых.— Е. А.] сильно развитая личность, притом крайне образованная и талантливая. Шукарев... умный, развитой и вместе с тем оригинальный человек... Как меня достает дышать атмосферой этих людей и обратно их —моей атмосферой,— не постигаю, судя по Вашему, из опыта выведенному мнению о склонности моей к ограниченности (опыт потому, что мы 5 лет знаем друг друга). Произведение мое, без сомнения, встретит предубеждение с Вашей стороны, это естественно потому, что Вас мутит образ действий моей личности. Насчет того, что я вязну и меня приходится вытаскивать, скажу одно: если талант есть — не увязну, если мозг возбужден — тем более, а если ни того, ни другого нет,— так стоит ли вытаскивать из грязи какую-нибудь щепку... пора перестать видеть во мне ребенка, которого надо водить, чтобы он не упал».
Мусоргский в это время уже не может не сочинять. Следуя советам Балакирева, он пишет симфонию ре мажор, задуманную в четырех частях, и в течение 1861—1862 годов создает вторую, третью и четвертую части (они не сохранились). Первая часть этой симфонии так и не была написана: жанр, рекомендованный Балакиревым, был по-прежнему чужд Мусоргскому. Зато мысль об «Эдипе» постоянно возвращалась; «сцена в храме», сочиненная для хора и оркестра по трагедии «Царь Эдип», была даже исполнена в симфоническом концерте Дирекции императорских театров весной 1861 года под управлением К. Н. Лядова (отца будущего композитора). Кроме того, впервые без помощи и советов Балакирева Мусоргский сочинил Intermezzo symphonique in modo classico (Симфоническое интермеццо в классическом роде) — под впечатлением от яркой бытовой картинки. Стасову композитор рассказывал, как однажды в деревне, в прекрасный зимний солнечный день, в праздник, он видел целую толпу мужиков, шедших по полям и с трудом шагавших по сугробам; многие из них поминутно проваливались в снег и потом с трудом опять оттуда выкарабкивались. «Это было все вместе и красиво, и живописно, и серьезно, и забавно. И вдруг вдали показалась толпа молодых баб, шедших с песнями, с хохотом по ровной тропинке. У меня мелькнула в голове эта картина в музыкальной форме... веселые смеющиеся бабенки представились мне в виде мелодии, из которой я потом сделал среднюю часть или трио. Но все это in modo classico, сообразно с тогдашними моими музыкальными занятиями». Балакиревская школа не прошла даром: Мусоргский использует в Intermezzo типичную для классических скерцо трехчастную форму. Однако тематический материал настолько своеобразен, что это первое совершенно самостоятельное произведение выделяется из всего, написанного до сих пор. Характерна здесь и первая тема, звучащая в мощном одноголосии низкого регистра, необычно соединяющая в себе тяжеловесную «грузность» со строгой суровостью баховского стиля, и тема трио — в светлой, солнечной тональности ми мажор, в звонком высоком регистре, с игривым стаккато деревянных духовых.