Глава V. Зов утраченной юности
Вторая картина: садочек перед хатою Кума. Раннее утро. Думка мечтающей Параси «Ты не грусти, мой милый...». Пленительный напев (es-moll) —
исполненный очарования нежной бестревожной грусти, смежается с грациозным мотивом резвой юности: «Зелененький барвиночку, стелися ровненько, а ты, милый, чернобровый, кланяйся, низенько» (мотив девичьего хоровода разрастается в гопак; ср. клавир, стр. 16 и 239). Увлеченная игрой Парася начинает приплясывать в такт веселой песенке. Появляется Черевик и, любуясь дочкой, «молча подтопывает гопака, по-чумацки и в сторонке» (ремарка Мусоргского). Музыка Думки, воплотившая девичий облик Параси, охваченной трепетным чувством первой любви, овеяна лирикой родниковой чистоты.
Следующая сцена, ведущая к финалу, сочинена Шебалиным — целиком на тематическом материале Мусоргского (текст по канве последней главы повести). Кум и Черевик «представляют» Парасе жениха. Радость встречи выражена в лирическом дуэттино, основанном на музыке первого объяснения Паробка и Параси, с естественно возникающей здесь же певучей темой ее ариозо (ср. клавир, стр. 14, 24—25 и 244—245). Шумной гурьбой сходятся паробки и див-чата встречать жениха с невестой, и вновь звучит их веселый хор — тут Шебалин удачно воспользовался музыкою ярмарочной игры-гулянки (ср. клавир, стр. 16—18 и 246—248). Пока нет Хиври, Черевик благоразумно решает не медля благословить молодых (лейтмотив Солопия не без юмора оттенен полевками гопака). Как раз в сей момент вбегает негодующая мачеха Хивря. Но расстроить дело ей не удается. Внезапно появившийся Цыган отстраняет ее, а дюжие паробки подхватывают и выносят дородную сожительницу Солопия, сварливую брань которой заглушает дружный хохот. Довольный Черевик торжественно соединил руки Параси и Грицько: «Пусть их живут, как венки вьют!..».
И вот, по доброму обычаю, загремел и пронесся «Гопак веселых паробков», венчающий оперу:
Счастливо найденная народная тема («На бережку у ставка») послужила Мусоргскому основою для финальной массовой сцены, заставляющей вспомнить слова Гоголя: «Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем, при виде, как от одного удара смычком музыканта в сермяжной свитке, с длинными закрученными усами, все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все танцовало...». Да, неизъяснимое чувство охватывает нас, когда раздаются звуки гопака, и простодушный напев, словно окрыленный волшебством ритма, легко взмывает и стремительно несется гульливой волной музыки, увлекающей и стар и млад. Все вокруг приходит в движение, все улыбается, радуется, поет. И шумная толпа, самозабвенно отдаваясь стихии танца, устремляется из тесного садочка на улицу и дальше — в необозримую степную ширь. Сцена пустеет. Замирает веселый напев...
— Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас,— говорит Гоголь,— и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, по одиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного, старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.
Не однажды, вероятно, задумывался Мусоргский над этими заключительными строками любимой повести. Радость, одухотворившая музыку «Сорочинской», улетала от него. Начатая партитура Думки Параси оборвалась на средине, перед веселым напевом (Allegretto grazioso) «Зелененький барвиноч-ку...». Это последний автограф неоконченной оперы. Дни Мусоргского были сочтены. Но светлый лирический образ все еще витал в его воображении...