Глава III. Выстраданные годы борьбы
Эта замечательная пьеса, как уже говорилось, была посвящена Мусоргским Даргомыжскому. Спустя два года он написал вторую сценку из детской жизни — «В углу» (30 сентября 1870 г.; посвящена художнику В. Гартману, другу композитора). Сюжет ее незамысловатый. Няня, рассерженная проказами своего маленького питомца, ставит его в угол. Превосходно изображена в музыке шумливая суета раздосадованной няни. А наказанный проказник в углу обиженно пеняет на котеночка — это он все натворил, а не Миша, «Миша был умница». Жалобные «всхлипывающие» интонации («Я ничего не сделал, нянюшка...») выдают Мишу: он чувствует горькую обиду, чувствует и свою вину. Но его детское сознание не умеет примирить эти чувства, осилить это, быть может, первое в его жизни «противоречие». Пытаясь выкарабкаться из затруднительного положения, он начинает поддразнивать няню. Жалобные интонации сменяются капризными, озорными («А няня злая, старая...»). Да все же характер не выдерживает: в самом поддразнивании слышатся сквозь обиду, робкие, ласковые нотки смирения. Вот психологическая задача сценки, глубоко правдивое решение которой и составляет неповторимую прелесть музыки.
18 октября того же года Мусоргский закончил третью сцену — «Жук» (посвящена В. Стасову). Это забавная и загадочная история с жуком, поразившая воображение ребенка. На построенный им домик из лучинок сел жук, «огромный, черный, страшный», гудит и шевелит усами и, налетев, ударяет его в височек. Испуганный ребенок притаился, чуть дыша, вдруг видит — жук беспомощно лежит на спинке, и уж не злится, не гудит, «только крылышки дрожат». «Что, что же с жуком-то сталось? — вновь и вновь спрашивает он няню... — Меня ударил, а сам свалился!». В музыке сценки, блещущей остроумнейшей изобразительностью, звучит внутренним контрастом взволнованный тон детского рассказа. Описание забавного происшествия (сердитое гудение черного жука, его удар и падение) оттеняется драматическими моментами страха, тревоги, удивления. И слушая этот порывистый рассказ, который обрывается беспокойной интонацией вопроса («Что же с ним сталось?..»), мы видим широко раскрытые глаза ребенка перед непонятным, загадочным в окружающей жизни.
Четвертая пьеса цикла — «С куклой» — посвящена композитором его маленьким племянникам «Танюшке и Гоге Мусоргским» (записана 18 декабря 1870 г.). Называлась она также «Колыбельная». Девочка укачивает свою куклу «тяпу», приговаривая нянину байку про буку и серого волка и, завороженная ритмом баюканья, навевает «тяпе» волшебный сон о «чудном острове, где ни жнут, ни сеют, где зреют груши наливные, день и ночь поют птички золотые». Нежный напев колыбельной, с его хрустально звенящими секундами, скользит, как таинственное видение из мира детской мечтательности.
Около того времени (в конце семидесятого года) сочинена была и пятая сценка — «На сон грядущий» — подарок крестнику Мусоргского, новорожденному сыну Кюи, Саше. Маленькая героиня этой обаятельной сценки лепечет перед сном заученную молитву, прилежно упоминая в ней и папу с мамой, и братцев, и старенькую бабушку, и всех тетушек и дядюшек, и многочисленных своих дворовых друзей— «и Фильку, и Ваньку, и Митьку, и Петьку, и Дашу, Пашу, Соню, Дунюшку...». Свободное движение музыки, постепенно ускоряемое, светится оттенками трогательных интонаций. Имена старших произносятся сосредоточенно, серьезно, нараспев, но когда дело доходит до дворовых ребятишек, серьезность улетучивается — звучит резвый детский говорок. Тут происходит заминка: на Дунюшке «молитва» прерывается. Как дальше? Няня укоризненно подсказывает забытую фразу: «господи, помилуй и меня, грешную!». Девочка тихо повторяет эти слова, по-своему, неповторимо их интонируя:
Неповторимость момента гениально воплощена в музыке ладотональным контрастом «далеких строев». Внезапный As-dur после а-moll'ной фразы няни озаряет интонационный облик речи ребенка светлым трепетным сиянием.
Две последние пьесы цикла — «Кот Матрос» и «Поехал на палочке» (как и не сохранившиеся «Сон» и «Ссора двух детей») — навеяны были тесным дру-жеоким общением о семьею Д. Стасова, в доме которого и взрослые и дети любили Мусоргского как родного. Обе пьесы записаны осенью 1872 года (15 августа и 14 сентября). По содержанию они близко примыкают к первым пяти, но по характеру несколько отличны от них. «Тут,— как заметил Б. Асафьев,— виднее дети в их повадках ребяческих. В первых же сценах — детская, вводимая в жизнь, душа, и сквозь описание происходящего, наблюдаемого извне, стук-стук-стук во внутренние переживания ребенка». Однако степень различия не столь значительна, чтобы нужно было проводить резкую грань между теми и другими. Тонкая наблюдательность, чуткая правдивость, проникновенная выразительность обрисовки эпизодов детской жизни — неотъемлемые качества всех сценок цикла, в том числе и двух последних.