Глава III. Выстраданные годы борьбы
Между тем товарищи Мусоргского отнеслись к происходившим событиям и переменам иначе. Внутренние разногласия и распад кружка они считали неизбежным следствием индивидуального развития его членов, вовсе не означавшим «измены общему делу» и разрыва товарищеских отношений. Так, в частности, рассуждал Бородин, доказывая, со свойственным ему философическим юмором, естественность распадения кружка. «По мере развития деятельности,— говорил он,— индивидуальность начинает брать перевес над школою, над тем, что человек унаследовал от других. Яйца, которые несет курица, все похожи друг на друга; цыплята же, которые выводятся из яиц, бывают уже менее похожи, а вырастут, так и вовсе не походят друг на друга — из одного выходит задорный черный петух, из другого смиренная белая курица. Так и тут. Общий склад музыкальный, общий пошиб, свойственные кружку, остались, как в приведенном примере остаются общие родовые и видовые признаки куриной породы, а затем каждый из нас, как и каждый взрослый петух или взрослая курица, имеют свой собственный личный характер, свою индивидуальность. И слава богу!.. Если не все у каждого из нас нравится остальным, то это опять-таки естественно — в частности вкусы и взгляды непременно различны. Наконец, у одного и того же, в различные эпохи развития, в различные времена, взгляды и вкусы в частности меняются. Все это до нельзя естественно»6. Суждение резонное, умное, однако же не исчерпывающее. Добрейший Бородин не склонен был углубляться в идейные противоречия и очень тонко смягчил их «биологической консистенцией» своих доводов.
Безусловно, индивидуальное развитие членов содружества, их «личных характеров» сыграло весьма важную роль в судьбе кружка. Да ведь это развитие проявлялось — и все приметнее — не только в различных вкусах и взглядах, не только в индивидуальных особенностях характера «черного задорного петуха» или «смиренной белой курицы», но и поглубже — в сложном процессе формирования творческого мировоззрения членов содружества, в идейных противоречиях, обусловленных различным отношением к действительности, стало быть, и различным пониманием общих задач новой русской музыки, которые с самого начала, «ab ovo», сплотили группу молодых композиторов. Диалектика развития обнажала внутренние противоречия. Отчуждение и отступление идейно переродившегося Балакирева (на рубеже семидесятых годов) явилось предвестьем распада кружка. В то трудное время каждый из членов содружества шел уже своей, самостоятельной дорогой. И вопрос «как мне жить разумно» решался каждым по-своему. Римский-Корсаков в 1871 году стал профессором консерватории и — в преддверии новых, капитальных творческих планов — энергично занялся своим музыкально-техническим перевооружением. Бородин почти всецело отдался обширной научной, педагогической и общественной деятельности, даря музыке короткие часы «любимого досуга» и, медлительно, урывками создавая гениальные произведения, называл себя «композитором, ищущим неизвестности»... Кюи, преуспевая на поприще Инженерной академии, продолжал сочинять музыку, не отличавшуюся оригинальностью и силой, но, по выражению Чайковского, «всегда приличную и изящную» и печатал в «С.-Петербургских ведомостях» критические заметки, блиставшие не столько остротой ума, сколько едким остроумием. Он спокойно отходил от былых увлечений и считался членом Могучей кучки скорей по инерции...
Вероятно, и Мусоргский при желании мог бы занять, как его товарищи, прочное общественное положение и «мирно» совершенствовать свой талант, споспешествуя прогрессу музыкальной культуры. Но это благоразумное решение не согласовывалось с его убеждениями, с боевым духом его художнической жизнедеятельности. Он ненавидел свою службу в Лесном департаменте, с которой вынужден был мириться, чтоб не умереть с голоду. «Суждено сознавать,— писал он,— всю бесплодность и ненужность моего труда по лесной части и, несмотря на это сознание, трудиться по лесной части. Жутко!». От «русийских порядков», как он выражался, было ему «тошнехонько»...
Мусоргский жил и горел революционными идеями творческого новаторства, нетерпеливо рвался вперед, звал к борьбе. Он не страшился трудностей и невзгод—страшился застоя, кабинетной отвлеченности, «четырехстенных мечтаний». Давящая атмосфера реакции вызывала в нем глухо нараставшее сопротивление. Либеральные разглагольствования о благодетельном влиянии «реформ» раздражали его. «Ушли вперед!» — врешь, «там же»! — восклицал он.— Бумага, книга ушли — мы там же. Пока народ не может проверить во очию, что из него стряпают, пока не захочет сам, чтобы то или то с ним состряпалось — там же! Всякие благодетели горазды прославиться, документами закрепить препрославление, а народ стонет, а чтобы не стонать, лих упивается и пуще стонет: там же!».