Глава III. Выстраданные годы борьбы
Характерно, что эти многозначительные слова, отражавшие идейно-политические взгляды Мусоргского, его отношение к событиям и проблемам современности, непосредственно связывались с замыслом и концепцией зарождавшейся «Хованщины». «Сказнили неведущих и смятенных: сила! — подчеркивал он,— а приказная изба все живет и сыск тот же, что и за приказом; только время не то: действительно и тайно статские мешают чернозему дыхать. Прошедшее в настоящем — вот моя задача». Он был непоколебим в идеях, которыми жил в «Борисе» и которые должны были получить новое развитие в «Хованщине». Грандиозная эпопея жизни и борьбы народа разрасталась в его замыслах. Еще не остыв от Сцены под Кромами, он волновался уже страстями «Хованщины»: «...не познакомиться с народом, а побрататься жаждется: страшно, а хорошо!». И год спустя та же неотступная мысль владела им: «...народ хочется сделать: сплю и вижу его, ем и помышляю о нем, пью — мерещится мне он, он один цельный, большой, неподкрашенный и без сусального. И какое страшное (во истину) богатство народной речи для музыкального типа, пока не всю Русию исколовратили чугунки! Какая неистощимая (пока, опять-таки) руда для хватки всего настоящего жизнь русского народа! Только ковырни — напляшешься — если истинный художник». Так писал он И. Репину летом 1873 года. Но и в этом, и в других письмах Мусоргского той поры прорывались и горькие ноты затаенных страданий.
В разгар деятельной подготовки к новым творческим свершениям надвинулись тягостные испытания. Углублявшийся разлад с товарищами порождал в остро восприимчивой натуре Мусоргского ощущение одинокости. И мысль о незащищенности своих позиций не могла его не тревожить. Он видел, как мучительно трудно решалась судьба «Бориса», каких яростных усилий и... горестных уступок требовала его постановка. Он предвидел, что борьба за «Хованщину», при сложившихся «русийских порядках», будет отнюдь не легче. Ему жизненно необходим был, и особенно теперь, тесно сплоченный коллектив друзей— боевых соратников. Тем тяжелее было сознавать, что он лишается этой опоры, быть может, навсегда.
Раны, нанесенные сознанию, не заживают. Мусоргский работал нервно, неровно, лихорадочными порывами. «Бывают дни, что кошки на сердце скребут,— писал он летом 1873 года,— но проходят эти дни, как все проходит. Знайте же: работа кипит, и Мусорянин ваш тот же Мусорянин, только строже стал к себе, когда затеял народную драму: разборчивее стал по части своих мозгов...». А вскоре в другом письме, словно продолжая ту же мысль, говорил: «До какой степени я становлюсь строгим к себе — уморительно, и чем строже становлюсь, тем делаюсь беспутнее. Уж как это там люди умеют делать — не знаю, а я не умею и, вероятно, поэтому тщусь самого Сизифа преодолеть. На мелкие вещи настроения нет; впрочем сочинение маленьких пьес есть отдых при обдумывании крупных созданий. А у меня отдыхом становится обдумывание крупных созданий, когда я, прочь от казенной стряпни, попадаю в свою сферу: так-то все у меня в перековырку идет — сущая беспутность». Да, все тот же был Мусорянин — человек-музыкант и борец. Но раны, нанесенные сознанию, не заживали. Дни, когда «кошки на сердце скребут», проходили и... вновь возвращались. В эти-то дни стал напоминать о себе затаившийся недуг. Возобновились приступы нервной болезни, казалось, давно минувшей. Ненароком вернулась и привычка, приобретенная в «беспутные дни» гвардейской юности,— пристрастие к вину. Друзья забеспокоились; однако сам Мусоргский поначалу не придавал или не хотел придавать всему этому особенного значения — «пройдет, как все проходит...». Он чувствовал кипенье творческих сил, и строгое сознание ответственности художника торопило его.
Громадный успех «Бориса Годунова» в широкой публике ободрил и обнадежил Мусоргского, укрепил его уверенность в собственных силах. Но этот яркий просвет был резко омрачен последующими событиями— враждебным приговором критики, двоедушным выступлением Кюи, урезками в опере, наконец, снятием ее с репертуара.
Посреди невзгод и треволнений постигло Мусоргского страшное несчастье — смерть Н. Опочининой; она скончалась 29 июня 1874 года. После смерти матери композитора это была для него самая тяжелая утрата. Мусоргский таил свое горе, нигде, никогда не упоминал о нем. Лишь сохранившийся набросок неоконченного «Надгробного письма» («Злая смерть, как коршун хищный...») говорит о пережитых им муках. В словах и музыке этого «неотправленного письма» прорвалось подавленным стоном душевное смятенье, отголоски которого слышались и в начатом ранее цикле «Без солнца». И все же «нитка света» в лирике Мусоргского не погасла...