Глава II. Опера и народ
Пьянящей радостью свободы, торжеством неизбывной силы веет от этой музыки народного ликования. Размашистая тема лихо кружит в крутых поворотах пляса, сопровождаемого буйными перекличками хора («Гой! — Ой, силушка бедовая!.. Ты дай им понатешиться...»). Тематическое развитие динамизируется тональными контрастами (G—Es—Н— As—Des), красочной выразительностью интонационных и тембро-гармонических оттенков. Плясовое движение, достигнув вершины, возвращается к исходной теме (cis—fis). Теперь она звучит .в увеличении. Вступают «отрезвляющие» голоса Варлаама, Мисаи-ла и «старейших бродяг» из толпы: «Воспримите, людие, царя законного, богом спасенного... Димитрия Ивановича!» (клавир, стр. 394—395).
Призывные возгласы принять «законного, богом спасенного» царя Димитрия вызывают в толпе народной не умилительный восторг, а тревогу и смятенье, напоминая о ненавистном Борисе. Возникает драматический хоровой диалог. «Рыщут, бродят слуги Бориса, пытают люд неповинный...» (b-moll, начало нового развития главной темы). Набегающие волны гневного возмущения сливаются в бурлящем потоке мятежной вольницы. При кликах народной толпы «Смерть Борису!» нарастающее движение поднимается к последней, высшей кульминации (fis-moll,fff).
И тут в драматургии сцены обозначается трагический перелом. Он был подготовлен ранее —усмиряющими призывами старцев «Воспримите, людие, царя законного...». Теперь выясняется гибельный смысл этих слов. Издали доносится непонятное пение на непонятном языке. Показываются иезуиты, лазутчики и агитаторы «богом спасенного» Самозванца. Народ, почуяв недоброе, встречает их негодующими репликами: «Словно волки воют!.. Что за дьяволы?..». Не выдерживает и мужицкая натура Варлаама. Зычным окриком — «Вороньё поганое!.. Не попустим!» (здесь мы вновь слышим своенравный грузный мотив бродяги) — он вместе с подручным Ми-саилом увлекает возбужденную толпу на расправу с «кровососами». Иезуитский хорал обрывается грозными кликами мщения «Гайда! Души! Дави!..».
В музыке эта стихийная вспышка гнева выражена сумрачным наплывом ожесточенного движения44 (Vivo, f-moll; клавир, стр. 404—408). Иезуитов схватывают, вяжут, волокут в лес «на осину»... А из леса раздается труба Самозванца. И в то же время в тревожных отсветах приближающегося факельного шествия вырисовывается скорбная фигура одинокого Юродивого («Юродивый вскакивает, осматривается и снова ложится у камня» — ремарка Мусоргского). При звуках торжественного марша появляется Самозванец, окруженный пышкой свитою; ратники с факелами освещают ему путь. Варлаам с Мисаилом, забыв об иезуитах, бросаются величать «царевича, богом спасенного». Оторопевшая толпа повторяет слова величанья...
Небезынтересно напомнить, что для встречи Самозванца под Кромами Мусоргский воспользовался музыкою «славления Молоха», мрачно-торжественный колорит которой здесь так уместен. Самозванец обращается к притихшей толпе (тема «царевича» звучит хоралом; клавир, стр. 413, Des-dur). Всем «гонимым Годуновым» он обещает милость и защиту. И тут же милует... слугу Бориса боярина Хрущова... Толпа, сбитая с толку обещанием мнимого царевича, поддается демагогическому обману.
Развенчивая в Кромах Самозванца, Мусоргский показал и трагизм стихийного движения крестьянских масс, восставших против ненавистного царя Бориса и наивно поверивших «справедливому царевичу»... Поезд Самозванца удаляется. Марш Лжедимитрия застилают тяжелые удары набатного колокола. Из-за леса поднимается зарево пожарища. Одинокий Юродивый затягивает песню, в которой пламенеет народное горе:
Лейтесь, лейтесь, слезы горькие,
плачь, плачь, душа православная.
Скоро враг придет и настанет тьма,
темень темная, непроглядная...
С потрясающей силой выразительности Мусоргский воплотил в этом образе трагический смысл событий: Лжедимитрий, изменой и обманом вторгшийся с чужеземцами в русскую землю, несет ей смуту и горе. На фоне всей, грандиозной по размаху, Сцены под Кромами песнь Юродивого приобретает значение вещего пророчества: впереди тяжелые испытания, долгая, многотрудная борьба — и не раз еще поднимется грозной волной революционная стихия могучей народной вольницы.
Мрачен финал сцены. Но светла пронизывающая все развитие оперы, устремленная в будущее мысль Мусоргского, высказанная им в посвящении друзьям,— мысль о народе как великой личности, одушевленной единою идеею.