Глава II. Опера и народ
Музыкально-сценическое движение в «Корчме» развертывается с той жизненной непринужденностью, какую мы наблюдали в «народных картинках» Мусоргского. В точной интонационной мотивировке характеров, в бесподобной живости диалогов мы узнаем руку мастера, отлично усвоившего «опыт драматической прозы в музыке». Гибкое, многообразное применение и претворение этого опыта, ощущаемое во всей опере, особенно приметно (не только уху, но и глазу) в картине «Корчмы», где линия внутреннего драматического развития обвивается жанровой характерностью бытовых зарисовок с их терпким, горьковатым юмором (и у Пушкина сцена в корчме изложена сочной «простонародной» прозой). Не удивительно, что Мусоргский здесь чаще пользуется выразительными средствами и приемами интонационных характеристик, выработанными и «опробованными» в жанровых вокальных пьесах — «народных картинках» — и в «Женитьбе». Более того, в самих характеристиках проглядывают порой зримые черты схожести. Так, в песенке шинкарки чувствуется близкое родство с вокальной пьесой-сценкой «По грибы» и отдаленное — со свахой из «Женитьбы». Сладкоглаго-левый распев беглых монахов-бродяг невольно заставляет вспомнить Семинариста («Ах ты, Стеша, моя Стеша...»). В характернейшем «неуклюжем»лейтмотиве Варлаама обнаруживается преемственная связь с интонационным обликом Степана из «Женитьбы»... На это стоит обратить внимание: сравнение, показывающее схожесть, выявляет и различие.
Мусоргский не повторялся. То, что постигалось им в творческих опытах, строго обусловленных конкретностью задания («народные картинки», «этюды для камерной пробы»), служило предпосылкой нового развития, получало новое применение в масштабных замыслах музыкальной драматургии. Вполне вероятно, что лаконичная характеристика упрямого Степана явилась исходным моментом в формировании образа Варлаама. Какой же могучий размах придан его развитию!
Варлаам — мужик в рясе странствующего монаха. Наивное простодушие и житейская смышленость, грубоватая норовистость и хмельное балагурство сквозят за напускным смирением «честного отца», утекшего вместе с подручным Мисаилом из «святой обители». Внешний облик этих двух скитальцев, выпрашивающих у богомольных христиан «копеечку на построение храма», тонко очерчен церковнославянской вязью смиренного напева (пример 93—в). Но Варлаам рельефно выделен своим острохарактерным мотивом (пример 93—б). Переменчивое интонирование этого метафорически подвижного мотива живописует его простонародную речь, пересыпанную прибаутками да присказками, зримо передает его походку, повадки, жесты. Угощенье с вином, поданное шинкаркой, легко возбуждает бездомного бродягу, не упускающего случая повеселить душу чарочкой. Он быстро оживляется.
Короткий мотив, так метко обрисовывающий нескладную фигуру Варлаама, таит початок неизбытной силы, которой словно лень проявить себя, но уж если она прорывается, то — разгульно, грубо, мощно и яр ко. Тут сказывается стихийность мужицкой натуры Варлаама. Его неуклюжий, грузный облик становится грозным. Таков он в буйной песне «Как во городе было во Казани», разрастающейся в колоритную симфоническую картину, полную огня, красок, движения: своенравный мотив Варлаама, внезапно развернувшись, вздымает широкозвучную тему песни (пример 93—а), динамизирует ее блестящее вариационное развитие (взгляните в клавир, стр. 91—97).
Но увлеченье угасает вместе с песней. Захмелевшего Варлаама охватывает сонная одурь. Лениво развалившись, он тянет сквозь дрему уныло-безрадостный напев: «Как едет ён, да погоняет ён. Шапка на ём торчит как рожон. Весь, ах, весь-то грязен...» (в оркестре — одинокие протянутые звуки гобоя с валторной и расплывающийся в зыбком покачивании струнных мотив Варлаама).
Глухой тоской неприютной скитальческой жизни веет от полусонной песни Варлаама (гениально перефразированная Мусоргским народная мелодия «Звонили звоны...»). Это не песня, а тайное рыдание, говорил Шаляпин.