Глава II. Опера и народ
Внутренний драматизм эпизода углублен сценическим сопоставлением: на фоне песни дремлющего Варлаама начинается диалог Григория и шинкарки. Григорий все время держался в стороне, не притрагиваясь к вину, отделываясь от грубых шуток и попреков Варлаама короткими сухими репликами. Но почти каждая его реплика отзывалась в оркестре тревожным отрывочным напоминаньем темы Димитрия— Самозванца. Неотвязная мысль не давала ему покоя. Едва «честные отцы» угомонились и задремали, он подходит к шинкарке, осторожно выведывая дорогу в Литву. Торопливая речитация их диалога причудливо сплетается с сонным бормотанием Варлаама. Этот своеобразный терцет прерывается неожиданным появлением приставов, разыскивающих беглого чернеца Гришку Отрепьева. В музыку вторгается назойливый, гнетущий мотив полицейской власти.
Контраст сценической перемены великолепно очерчен двумя — контрастными же штрихами интонационной драматургии. Грубый окрик пристава («Вы что за люди?») вызывает комичную оторопелость смиренных иноков, повторяющих свой заученный богоспасаемый напев. Тот же окрик, обращенный к Григорию («Ты кто такой?»), упирается в непроницаемую самоуверенность последнего. Жесткому мотиву пристава противопоставлена в оркестре широко распетая тема Самозванца, предупреждающая «бойкий» ответный речитатив Григория: «Мирянин из пригорода. Проводил старцев до рубежа, иду восвояси». Он обманывает невозмутимо, ибо сам верит в свой обман. Поверили ему и пристава. Недолго думая, они избирают жертвою своей поживы «подозрительного» Варлаама.
Выразительность дальнейшего музыкально-сценического движения, устремленного к финалу, обостряется смелым сочетанием гротескности и драматизма. Смешная своей важностью тупость пронырливых приставов, то и дело попадающих впросак, отчаянная изворотливость Григория, одержимого честолюбивой идеей, горькая и в то же время комичная озадаченность Варлаама, упрямо выпутывающегося из беды, жалостливые реплики напуганной шинкарки...— в соударении всех этих трагикомических контрастов, метко схваченных и образно осмысленных музыкою, нарастает напряженность драматургического развития картины.
Сюжетная линия, начертанная Пушкиным, и здесь остается неизменной основой сценического движения. Но и здесь музыка Мусоргского не ограничивается верным воспроизведением текста, точным интонированием речи, колоритными зарисовками переменчивых ситуаций. Она проникает в самую глубь действия, обнажает характеры действующих лиц, их внутренние побуждения, их скрытую связь с незримыми движущими силами развития оперы-драмы.
Когда Григорий с напускным спокойствием начинает четко и внятно читать врученный ему приставом царский указ, повелевающий изловить бежавшего к литовской границе «недостойного чернеца» Гришку Отрепьева, в оркестре дважды проходит мотив зловещего предчувствия царя Бориса (из монолога «Скорбит душа...»). Он является в том же сумрачном гармоническом обличье, в том же тоне c-moll (вторично— в e-moll; ср. примеры 87, 92 и 95):
В рассказе Пимена об углицких событиях этот мотив звучал, как глухое напоминание; теперь он знаменует драматическую неизбежность столкновения царя Бориса и Григория — Самозванца. И то, что он звучит именно в момент чтения царского указа, в высшей степени характерно! Пусть имя Бориса тут не упоминается — неумолимость трагической судьбы его уже очевидна. И это бросает зловещий отблеск на переродившегося Григория. Царский указ — приговор беглому чернецу Гришке Отрепьеву — читает не он, Григорий, а Саммозванец, и музыка обличает созревший в нем честолюбивый замысел, искусно маскируемый невозмутимой скромностью «мирянина из пригорода». Уже теперь, при начале игры, в нем виден опасный противник, готовый добиться своей цели любой ценой.