Глава II. Опера и народ
Тема является и исчезает, как призрак. Но действие ее неотразимо. Вы слышите в ней внутреннее перерождение Григория! Идея венценосного самозванства бесповоротно овладевает его сознанием. Неясным честолюбивым помыслам, давно лелеемым авантюрной душой смиренного инока, открывается ясная цель. И именно здесь, в данной сценической ситуации, в сочетании с роковыми словами «и царствовал!..» тема царевича Димитрия обретает второе значение в развитии драмы — становится «присвоенной» темой Самозванца. Весьма характерна здесь и многозначительная ремарка Мусоргского: «Григорий при этих словах величественно выпрямляется во весь рост, потом снова с притворным смирением опускается на скамью». Он терпеливо выжидает. А простодушный Пимен заканчивает речь торжественным завещанием иноку: «Тебе мой труд передаю... Описывай, не мудрствуя лукаво, все, чему свидетель в жизни будешь...» (в оркестре — строгая лейттема летописца). Раздаются протяжные удары монастырского колокола. За сценой, в отдалении, тихий хор отшельников. Пимен уходит. Григорий один. В нем уже созрело решенье. Его монолог, завершающий сцену, обращен к преступному царю («Борис, Борис! все пред тобой трепещет»). И как образ неминуемого возмездия проносится в оркестре тема убитого царевича («Никто не смеет и напомнить о жребии несчастного младенца...»).
А между тем отшельник в темной келье
Здесь на тебя донос ужасный пишет:
И не уйдешь ты от суда людского,
Как не уйдешь от божьего суда...
Тайным приговором звучат последние слова Григория. А в оркестре — затухающее движение «вещего сказа». И отдаленные удары колокола...
Вторая картина первого действия.— Корчма на Литовской границе. Музыкально-сценическое развитие драмы, набирая темп, оттеняется контрастом жанра. Бойкая шинкарка, монашествующие бродяги Вар-лаам с Мисаилом, приставший к ним Григорий в одежде крестьянина, алчные и тупые пристава. Своеобразный колорит. Сочность бытовых зарисовок, брызжущая юмором, и комизм с «трагической закваской».
В центре сценического действия — бродяги и Григорий. И именно их характеристики рельефно сопоставлены, сдвинуты в кратком оркестровом очерке, предваряющем картину корчмы. Размашистый зачин песни «Как во городе было во Казани», грузное топтание басов (мотив Варлаама), «сладкоглаголевый» церковный напев — и вот уже вырисовываются силуэты бродяг-монахов:
Рядом с ними фигура Григория: его тема возникает в оркестре сразу же после характеристики бродяг, причем здесь она впервые дается в полном, завершенном виде — «присвоенная» тема царевича Димитрия расширена новым, заключительным мотивом (сближающим ее с мелодией вступления к Прологу оперы):
Так краткий симфонический очерк, служа соединительным звеном между соседними картинами, контрастными и по содержанию, и по жанру, обнаруживает глубинные связи образно-тематического развертывания музыкальной драмы: от истоков в Прологе к финалу — Под Кромами, где вновь встретятся-столкнутся, но совсем в иной обстановке, Григорий-Самозванец и бродяги...
Бесхитростная песенка хозяйки корчмы «Поймала я сиза селезня» (удачно присочиненная Мусоргским в основной редакции оперы)—колоритное начало и бытовой фон картины. Слова пеони народные, а мелодия очень сродни напеву «вдовушки-младешеньки» из вокальной сценки «По грибы». В «Корчме» эта обаятельная, ласково-лукавая тема преобразована и мастерски разработана в соответствии с музыкально-сценической задачей картины. Пение размечтавшейся хозяйки естественно связывается с приближением «гостей». В гармоническую ткань вариационного изложения песни «вклинивается» грубоватый мотив Варлаама (издали слышен говор и смех прохожих), а на последнем куплете к ней присоединяется забавным контрапунктом монашеский напев стоящих за дверью бродяг (см. клавир, стр. 85). Песенка обрывается — входят Варлаам, Мисаил и следом за ними Григорий...