Глава I. В боях за «Бориса»
Только полная растерянность перед громадным художественным событием исторического значения могла заставить серьезного музыканта-критика так писать о «Борисе Годунове» и его авторе. Так выступали тогда многие, и Ларош смешался с пошлой рутиной тех беспринципных рецензентов, о которых сообщала «Петербургская газета».
М. Антокольский, известный скульптор и друг Мусоргского, выразил мнение передовых русских художников, зло и метко охарактеризовав статью Лароша. «Я читал разбор оперы «Борис Годунов» в газете «Голос»,— писал он В. Стасову.— По-моему, ничего я не видел глупее и пошлее! Глупо то, что разбиравший оперу мелочно придирается к мелочам и вовсе не разбирает того, что составляет сущность оперы. Главное — оно глупо потому, что он путает личности: это непростительно, это значит не уважать печатное слово. Наконец, это несправедливо. Впрочем, его пошлые выходки, что «ничтожество есть реализм», а реализм — либерализм, и оба они «стараются разорвать оковы времени»,— все это достаточно доказывает, что и говорить о таких людях не стоит. Ведь это нечто вроде художественного доноса. Честь и слава «Голосу»! Он этим часто занимается!». Друзья композитора, радуясь успеху его оперы в публике, остро реагировали на враждебную кампанию, поднятую рецензентами, ибо понимали, что в сложившейся обстановке это может повести к снятию «Бориса Годунова» с репертуара. И их опасения были не напрасны.
Не менее тягостное впечатление, особенно на Мусоргского, произвела статья Ц. Кюи. Ее ждали, на нее надеялись, полагая, что Кюи, как глашатай идей Кучки, выступит с открытым забралом в защиту новаторской оперы и даст бой злобствующим противникам. Но... произошло нечто невероятное.
Кюи, горячо приветствовавший в 1873 году постановку трех картин из «Бориса» и ругавший «водевильный комитет» за забракование оперы, повторил теперь, с некоторыми вариациями, tour de force Лароша. Разница в оценках оперы была не столь значительная, хотя Кюи постарался замаскировать свое, в сущности, отрицательное отношение к «Борису Годунову» множеством изящных риторических фигур и поощрительно-похвальных оговорок. Однако кое в чем он даже «опередил» Лароша и его сторонников, поспешно объявляя недостатками в опере то, что он не сумел понять.
Ларош был идейным противником «новой русской школы» и не скрывал этого; Кюи же считал себя идеологом «новой русской школы», единомышленником и другом Мусоргского. Потому так резко бросалась всем в глаза изворотливая неприязненность его статьи о «Борисе Годунове». Каковы бы ни были намерения критика,— он сделал шаг неловкий и неосмотрительный. Друзья осудили выступление Кюи, а враги насмешливо назвали его «Брутом кучки»; делу же был нанесен ущерб.
Статья Кюи появилась в «С.-Петербургских ведомостях» на десятый день после премьеры (6 февраля). Что же нового добавила она к уже напечатанным рецензиям (в основном отрицательным)? Разбирая либретто оперы, Кюи отметил, что оно «не выдерживает критики. В нем нет сюжета, нет развития характеров, обусловленного ходом событий, нет цельного драматического интереса. Это ряд сцен, имеющих, правда, некоторое прикосновение к известному факту, но ряд сцен расшитых, разрозненных, ничем органически не связанных». Тут Кюи перещеголял не только Лароша, но даже такого завзятого врага русской музыки, как Фаминцын, который признавал все же либретто «Бориса» удачным. Далее Кюи посетовал, что Мусоргский не довольно строго придерживался Пушкина: непростительно «омелодраматизировал» Бориса...
Переходя к музыке, критик прежде всего напомнил, что Мусоргский лишен симфонического дарования, чем и «объяснил» отсутствие увертюры и антрактов в опере. Первую картину Кюи горячо похвалил. Сцену венчания на царство назвал «самой слабой в опере по музыке». К числу неудачных в целом (за исключением нескольких эпизодов) отнес и следующую картину — В келье, — невозмутимо заявив: «Очень хорошо, что эта длинная и скучная сцена пропускается». Картина корчмы вызвала восхищение Кюи; он не пожалел комплиментов, описывая ее достоинства, и сообщил, что «такой продолжительной, широкой, реальной, разнообразной, превосходной комической сцены не существует ни в одной опере». Далее: во втором действии (Царский терем) Кюи обнаружил «весьма много недурных мелочей» и неожиданно выделил среди них, как «верх совершенства», рассказ Федора про попиньку; при этом умудрился почти ничего не сказать о драматических сценах Бориса! «В своем целом это действие,— писал Кюи,— несмотря на недурные мелочи, производит неудовлетворительное впечатление, именно потому, что это все мелочи, потому, что одно впечатление сейчас же заменяется другим, и они взаимно изглаживаются».