Глава V. Диалектика души
В тот год Мусоргский оставался на мызе Минкино до поздней осени. Видимо, нелегко ему было — после осуждения «Ивановой ночи» — встречаться с Балакиревым. Однако главная причина заключалась не в этом. Еще весною (28 апреля) он был отчислен за штат Главного инженерного управления, лишился служебного заработка. Он испытывал нужду и при сложившихся обстоятельствах решил продлить свое «деревенское уединение». На призыв обеспокоенного Балакирева (быть может, по просьбе друзей) Мусоргский писал: «Испуг Ваш, проглядывающий в Вашем дружеском письме, я хорошо понимаю и убежден в его достоверности более чем можно.— Но именно, ради искренности, я не прошу, а умоляю Вас успокоиться на мой счет и успокоить всех дорогих мне личностей, потому что боязнь их за меня мне невыносимо тяжела, и положение мое не заслуживает ее.— Тяжела она мне потому еще более, что я боюсь обмана пуще всего...». И далее:
«Перемена в обстоятельствах слегка придавила меня и то на время; по своей натуре, довольно подвижной, я встал на ноги и желал бы устоять». Мусоргский не преуменьшал своих трудностей, но и не хотел их преувеличивать в глазах друзей, и особенно Балакирева, ибо боялся обмана пуще всего. Он верил, что устоит в борьбе и подчеркивал: «все искренно любящие меня будут еще более рады видеть меня самостоятельно существующим». И ранее, и теперь, и впоследствии он непреклонно отстаивал независимую творческую деятельность.
Пять месяцев провел Мусоргский на мызе Минкино (июнь — октябрь). Деревенское уединение, невольно затянувшееся, было для него благотворно. Он любил эти места, где два года назад возникла «Савишна»— сочинение, «вылившееся на родных полях и вскормленное русским хлебом». Да и вообще жизнь в деревне обновляла его, «хорошо подзадоривала на труд». Здесь многое обдумывалось, многое наблюдалось и многое исподволь подготавливалось. В деревенском уединении он вовсе не чувствовал себя одиноким. Различие во взглядах не нарушало добрых отношений с братом Филаретом, с семьей которого он сжился. Главное же, что наполняло его подвижную, пытливую натуру,— это живое общение с простыми людьми из народа, «вслушивание» в крестьянский быт, в крестьянскую речь, в пение народного говора — неисчерпаемый источник впечатлений непосредственных и неповторимых. Наконец, неотлучные спутники Мусоргского — книги (литература, история, философия), а в часы досуга беседы в письмах с друзьями, державшими его в курсе деятельности кружка и столичных событий.
Он возвратился в Петербург в начале ноября, в самый разгар оживленного музыкального сезона, проходившего теперь под эгидой Балакирева: после памятной отставки Рубинштейна руководитель новой русской школы возглавил и концертную деятельность РМО. По его инициативе в Петербург был вновь приглашен Гектор Берлиоз, и блистательные выступления великого французского композитора и дирижера явились центральным событием музыкального сезона. Его концерты произвели громадное впечатление на молодых русских композиторов и, конечно, на Мусоргского, который считал Берлиоза одним из крупнейших реформаторов музыкального искусства.
Внешне скромным — на фоне триумфальных успехов Берлиоза,— однако важным и примечательным для развития новой русской школы событием сезона было первое исполнение симфонической картины «Садко» Римского-Корсакова — в концерте 9 декабря, под управлением Балакирева. Мусоргский горячо приветствовал новое сочинение друга. Еще до премьеры он проницательно заметил, что это — первая русская вещь Римского-Корсакова и искренно радовался, что «подбил его писать на сюжет Садки». То была пора их тесного творческого сближения, которое основывалось не столько на личных симпатиях, сколько на принципиальной согласованности убеждений, поддерживаемой самой откровенной взаимной критикой (о чем свидетельствует интереснейшая переписка друзей в период создания «Ивановой ночи» и «Садко»).