Глава V. Диалектика души
«Иванова ночь на Лысой горе» в своем роде единственное крупное программно-симфоническое произведение Мусоргского. Это — гениальное воплощение первозданной стихии народной фантазии, ее «необузданной» мощи.
Возможно, что замысел «Ивановой ночи» возник под впечатлением демонической фантастики Листа (Danse macabre) и Берлиоза (дьявольская оргия в финале Фантастической симфонии). Возможно, что известная сюжетная близость между «шабашем ведьм» Мусоргского и «дьявольской оргией» Берлиоза не случайна. Но даже при беглом сравнении обнаруживается и в замыслах, и в самой сюжетной схожести этих сочинений — их несхожесть, более того, принципиальное различие.
Различие не только в материале, в национальной природе тематизма, в характере его разработки, но и в идейной направленности образного содержания. Дьявольская фантасмагория в финале берлиозовой симфонии (навеянная «Пляской ведьм» Гюго и «Вальпургиевой ночью» Гёте) рисуется как катастрофа «больной души» разочарованного романтического героя, страшный кошмар его «раздвоенного и потрясенного сознания». Совсем иное в «Ивановой ночи» Мусоргского. Замысел его по идее очень прост — «верное воспроизведение народной фантазии», и ему чужды романтические неистовства «мелодрамы ужасов».
Для Мусоргского, как и для Гоголя, поверья и предания старины, древнее устное творчество народа — неотъемлемая часть его быта и — шире — его исторического и психологического бытия. Воссоздавая с простодушной точностью мифическое действо и разгул бесовщины на Лысой горе, он допытывается реального смысла древних легенд и преданий, отложившихся в народной фантазии. И если вдуматься в высказывания самого Мусоргского, в план и характер композиции «Ивановой ночи», то нетрудно понять, что во всем этом нереальном, колдовском действе на Лысой горе, с «поганой славой Сатане» и буйным шабашем ведьм, он улавливал вполне реальное пародийно-сатирическое изображение земных владык. Так, во всяком случае, воспринимается «верное воспроизведение народной фантазии» в симфонической картине Мусоргского. Социальный подтекст его «Ведьм» не подлежит сомнению. Что же касается видимых связей с дьявольской оргией из Фантастической симфонии Берлиоза, то они свидетельствуют не о влиянии, а скорей о «симпатии по контрасту».
Сочиняя «Иванову ночь», Мусоргский, по собственному признанию, испытывал творческое наслаждение. Удовлетворенный работою, он твердо надеялся, что пьеса будет исполнена, хотя и предчувствовал, что без споров и «отеческой ругани» дело не обойдется. Но ему не суждено было услышать сочинение, которое так его радовало. «Отеческая ругань» воспоследовала раньше, чем он думал, и не от Кюи, а от самого Балакирева, беспощадно забраковавшего готовую партитуру «Ивановой ночи». Балакирев потребовал полной переработки всего сочинения, на что Мусоргский согласиться не мог и не хотел — творческая убежденность в своей правоте делала его непоколебимым. Пережить этот удар было нелегко, однако он не сдался.
Признаваясь в «авторской хандре», охватившей его после жесткого приговора над «Ивановой ночью», Мусоргский писал Балакиреву: «Я считал, считаю и не перестану считать эту вещь порядочной и такой именно, в которой я, после самостоятельных мелочей, впервые выступил самостоятельно в крупной вещи.— Хандра эта прошла, как проходит многое, я свыкся с моим авторским положением и в настоящее время принимаюсь за новую работу, ибо сосновый воздух меня очень хорошо подзадоривает на труд.— Согласитесь Вы, друг мой, или нет, дать моих ведьм, т. е. услышу я их или нет, я не изменю ничего в общем плане и обработке, тесно связанных с содержанием картины и выполненных искренно, без притворства и подражания.— Каждый автор помнит настроение, при котором сложилось его произведение и выполнилось, и это чувство или воспоминание былого настроения много поддерживает его личный критериум,— Я выполнил свою задачу как мог,— по силам». Мусоргского возмущала не критика, а диктаторская нетерпимость Балакирева, навязывавшего автору собственное толкование пьесы — и в замысле и в его выполнении (вплоть до выбора тем и тональностей).