Глава V. Диалектика души

Все это подробности не излишние, как может показаться, напротив — весьма важные. Между Мусоргским и Никольским существовало интуитивно осознанное обоими «сродство душ». Оно ощущалось не только в общности интересов к русской истории, к русскому быту, к русской народной речи, но и в некоторых общих особенностях мышления, что, между прочим, сказывалось и в общей «облюбованной» манере характерных высказываний (порой это производило на окружающих впечатление «взаимного подражания» — впечатление, конечно, поверхностное). Они очень быстро сошлись, тесно сдружились. Мусоргский сразу почуял в Никольском талантливого человека, влюбленного в самобытность русского языка и русской народной культуры — знатока «российских премудростей». Никольский, не будучи музыкантом, чутко улавливал внутренние творческие тяготения Мусоргского, во многом, видимо, созвучные его собственным литературно-художественным верованиям и вкусам. Он оказался не только добрым другом, неистощимо веселым спутником, но и прозорливым советчиком и помощником композитора, могучее дарование которого его искренно увлекало.

В описываемые годы, когда в отношениях Мусоргского с Балакиревым навис кризис неминуемой отчужденности, а дружба со Стасовым — будущим мощным союзником — только-только зарождалась, «умственное общение» с Никольским имело для композитора особенно важное значение. И оно было плодотворно. Известно, что именно Никольский предложил Мусоргскому писать оперу на сюжет пушкинского «Бориса Годунова», участвовал в разработке плана музыкальной драмы и именно он подал мысль закончить ее народной Сценой под Кромами.

В самом начале их дружбы и возникла комическая песня-сценка «Ах ты, пьяная тетеря». Весело промелькнув в жизни маленького кружка, эта пьеса, по странной прихоти судьбы, более полувека блуждала в полной неизвестности. Но, «вернувшись из небытия», отнюдь не утратила своей свежести и остроты.

Пусть оценка предназначалась для домашнего обихода — она затронула тему, далеко выходящую за пределы «интима». И если трудно с полной достоверностью установить, кого именно разумел Мусоргский под старым Пахомычем и его докучливой супругою, то нетрудно понять, что созданная им сценка жизненна и что в ней высмеян мещанский быт.

Музыка блещет остроумием, простонародным «соленым» юмором, броскими, порой озорными контрастами образно-сценического движения. Мусоргский обостряет звучание сценки до гротеска, применяя отчасти уже найденные и облюбованные средства и приемы комедийной характеристичности. Потому, быть может, раздражительная скороговорка, переходящая в окрик в «Пьяной тетере», невольно напоминает сварливые вспышки разошедшейся казацкой жены в «Гопаке», хотя интонационные линии скороговорок различны (что вполне понятно, ибо различны характеры обеих героинь).

Необычайно ярко передана в музыке сценки эмоциональная взбудораженность суматошной речи «женки Пахомыча», то бранчливо распекающей, то грубо дразнящей, то слезно умоляющей, то строго урезонивающей. И тут в неожиданных «переменах интонации», в острых ритмических и тембро-гармо-нических контрастах движения можно уловить черты схожести с некоторыми эпизодами «Гопака». Но это схожесть в различном. Приемы как будто те же, а результаты иные. Музыкальная речь индивидуализируется интонационной выразительностью. Изнуренная, огрубевшая в мещанском быте жена Пахомыча и своенравная, гульливая жена казака — образы не только разные, но в известном смысле контрастные.

Сам Пахомыч в разбираемой сценке лицо пассивное. Беспощадно посрамляемый, он топчется на месте, не пытаясь даже оправдаться, и, выждав удобный момент, сочувственно присоединяется к жалобно-капризным оханьям и причитаниям своей супруги, чем совершенно выводит ее из себя:

← в начало | дальше →