Глава III. В кружке, в «коммуне» и наедине с самим собой
Драгоценный мыслительный материал, составляющий содержание письма Мусоргского, воочию свидетельствует о его умении проникать в самую суть явлений современной музыки. И что ж, в своих суждениях, пусть даже порою спорных, он и скромнее и мудрее мудрейших опекунов, способных в порыве минутного раздражения назвать его «почти идиотом». Нетерпимость к неугодным мнениям легко заглушает кроткий голос разума.
В кружке «старшие» склонны были считать Мусоргского «незрелым» и «мало подающим надежды» главным образом потому, что он трудно поддавался балакиревским внушениям, действовал по-своему, увлекаясь и отвлекаясь «посторонними» задачам»; его замыслы часто казались сумбурными, наброски и пьесы корявыми, а высказываемые им взгляды по меньшей мере странными. Самое же странное заключалось, по-видимому, в том, что и Мусоргский чистосердечно признавал многое в своих опытах незрелым, а все же упорствовал. Он видел в них не только «белиберду» и «охлаботину» (любимые балакиревские словечки), но и чем-то дорогие ему, хоть и слабые еще, ростки нового.
Он не ошибался. И то, что эти ростки вызревали в почве, взрыхленной киркою Балакирева, роднило Мусоргского с ним и с кружком, а в то же время и беспокоило, ибо он чувствовал, что малоприметные ростки легко могут быть примяты тою же киркой... Вот чего не хотел он допустить; значит, должен был действовать, добывая знание и умение собственными оилами, и это было одним из важных стимулов рано проявившегося в нем стремления к самостоятельности развития. Кружок служил ему необходимой опорой — вне коллектива друзей он вообще не мыслил развития; однако рамки кружка становились тесноваты...
Лето шестьдесят третьего года, проведенное, как обычно, на Псковщине — в Торопце и близлежащих селах, — было для Мусоргского трудным и тревожным. Обстоятельства неустроенной жизни, на пороге которой маячила нужда, не давали возможности сосредоточенно заниматься творчеством.
Массу времени и сил отнимали утомительные разъезды и хлопоты по имению — дела пришли в упадок. Разобраться по-хозяйски в них он не умел; одно было ясно: дела очень плохи, «надо окончательно вступать на служебное поприще».
Материальная бедственность заставляла принять это решение. И теперь необходимость толкаться в присутствиях, видеться с присноблаженными помещиками и посредниками особенно тяготила его: «...и скучно, и грустно, и досадно, и чорт знает что такое!., и нужнэ было управляющему напакостить в имении,— пишет он Ц. Кюи, — Думал заняться порядочными вещами, а тут производи следствие, наводи справки, толкайся по разным полицейским и не полицейским управлениям. Куда как много впечатлений!..». О нравах местных «господ дворян» он говорит с щедринским сарказмом: «И что у нас за помещики! что за плантаторы! Обрадовались заведенному в городе клубу и чуть ли не каждый день собираются туда пошуметь. Дело начинается со спичей, заявлений Г-м Дворянам и доходит всякий раз чуть не до драки, хоть полицию зови. У одного из главных крикунов постоянные стычки с посредником, посредник — это его bete de somme; крикун разъезжает по городу и собирает Христа ради подписочки для удаления посредника. Другой крикун, скорбный разумом, за неимением достаточной силы убеждать, скрепляет свои доводы поднятыми вверх кулаками, которые рано или поздно попадут по назначению. — И все это происходит в дворянском собрании, и с этими господами встречаешься каждый день, каждый день они вас слезливо мучат утраченными правами, крайним раззорением... вопль и стоны и скандал! Позволены дворянам собрания — они и собираются; позволено им ратовать о своих делах и делах земства — они и ратуют, да еще как, с кулаками и крепкими словами... — А я, многогрешный, вращаюсь в оной, вышеописанной ретирадной атмосфере».