Глава I. Накануне
Большинство сочинений этого периода опять-таки вокальные, как и в предыдущий период, но в это время Мусоргский возвращается иногда охотно и к сочинениям инструментальным, фортепианным (таковы два каприччио: «Байдарки», «Гурзуф», музыкальная картина «Буря на Черном море» и оставшаяся неоконченною «Большая сюита на среднеазиатские темы»). При этом он иногда покидает формы и характер специально-национальные и возвращается, как было в первый период, к формам общеевропейской музыки, но уже не с прежнею силою и оригинальностью».
Обратим внимание на эту характеристику — устранив некоторые фактические неточности, в ней можно почерпнуть ценные сведения и верные замечания. Что же касается построенной Стасовым схемы периодизации творчества Мусоргского, то принять ее решительно невозможно, ибо она оказывается «прокрустовым ложем» для живого творческого организма и поневоле деформирует его.
Между тем именно эта схема периодизации получила довольно широкое распространение, стала традиционной во многих биографических работах о Мусоргском. Стасов был убежден в ее правильности, а убежденность — магнетическая сила в авторитетных высказываниях и утверждениях, их легко принимают на веру. Этим в известной мере объясняется и ограниченное представление о ранней композиторской деятельности Мусоргского (до 1865 г.), и одностороннее толкование его творчества последних лет (1874— 1880 гг.), будто бы уже клонившегося к упадку, лишенного самобытной силы и оригинальности.
Нет, Мусоргский, со всеми его бореньями и противоречиями, художник редкостной целеустремленности; его творческий путь — это неустанное восхождение к вершинам человеческого искусства. Он упорно шел к цели даже тогда, когда физические силы были надорваны тяжелой борьбой, горем, лишениями, смертельной болезнью. И последние, сумрачные годы жизни Мусоргского озарены поразительными творческими открытиями.
В далекие годы, в деревенской тиши северного русского края зарождался талант Мусоргского. Скромные, непримечаемые истоки его искусства таятся в тех наивных импровизациях, что возникали с самого раннего детства — при соприкосновении с миром народной жизни, отраженным в сказках, легендах и песнях, в непосредственных наблюдениях крестьянского труда и быта, в обрядах и беседах, в созерцании русской природы. Он чутко улавливал и бессознательно запоминал интонационный строй образно воспринимаемых впечатлений. И эти впечатления не были забыты: они творчески обновлялись, углублялись, обогащались опытом и знанием. Занятия музыкой сперва дома, в усадьбе, затем в Петербурге, у Ант. Герке, способствовали первоначальному развитию Мусоргского, пробуждая в нем (еще мальчике) пытливый интерес к искусству и стихийные, неосознанные влечения к творчеству. Казалось, естественно было бы, продолжая учение, перейти к серьезным занятиям теорией и композицией. Но судьба посмеялась над ним: он перешел к занятиям военными науками и «военным балетом».
Годы, проведенные в Школе гвардейских подпрапорщиков и в Преображенском полку, приглушили и очень замедлили происходивший в нем процесс духовного развития. Многое было упущено и многое растрачено, однако сил было еще вдоволь, и внутреннее сопротивление его художнической натуры возрастало — она не закоснела в суетной дремоте светского бытия. Влача свою блестящую карьеру, он жил двойной жизнью, и казалась странной антиномия его облика, обманчивая внешность которого не давала никаких оснований предполагать, что этот элегантный семнадцатилетний гвардеец всерьез интересуется философией, страстно увлекается музыкой, литературой, поэзией и даже намеревается сочинять романтическую оперу «Ган Исландец».
Но философско-поэтические и особенно творческие влечения Мусоргского, поглощавшие его душевную энергию, выражались главным образом в мечтательных раздумьях, импровизациях и горячих любительских спорах. Не чувствуя твердой почвы под ногами, он устремлялся к неким возвышенно-туманным, неясным идеалам и витал в эмпиреях. Говоря словами чеховского героя, «он становился мечтателем, и, как мечтатель, не знал, что собственно ему нужно».