Глава III. Конец карьеры, начало жизни
Труден был не самый поступок, не решающий шаг, а подготавливавший его сложный внутренний процесс нравственного развития или, как выразился Мусоргский,— нравственного движения. С тех пор как он сблизился с Даргомыжским и особенно после того как стал членом балакиревского содружества, многое менялось в духовном облике Мусоргского, хотя внешне он все еще казался «очень изящным, точно нарисованным офицериком». С нарастающей быстротой ширился круг его жизненных интересов « желаний, влечений ума и сердца.
Он жадно стремился наверстать упущенное в годы отрочества и ранней юности. Общение с друзьями стимулировало его активность. Но ему не хватало ни времени, ни уменья трудиться над самообразованием последовательно и систематично. Он читал, слушал, играл, анализировал, обсуждал без выбора все, что мог, и все — с горячим рвением. По словам самого Мусоргского, его обуревало «страшное непреодолимое желание всезнания». Каждая беседа с Балакиревым или Стасовым, каждая встреча с друзьями, каждая прочитанная книга или прослушанная пьеса способна была взволновать, взбудоражить его воображение. Все это концентрировалось в его замыслах, композиторских опытах. Осуществляя их, он должен был преодолевать новые бесчисленные трудности, большие и малые.
Творческая работа, которой он отдавался безраздельно, со всею страстностью своей эмоционально подвижной натуры, требовала громадного напряжения сил, душевных и физических. Его чувствительная, остро вибрирующая нервная организация не выдерживала такого напряжения — сказывалось истощающее воздействие нескольких лет военной муштры и гвардейского разгула. В нем происходила внутренняя борьба. Порывы творческого возбуждения сменялись усталой рассеянностью, веселая непринужденность — сосредоточенно замкнутой задумчивостью, экспансивная восторженность — причудливой игрой фантазии. Временами его охватывала мистическая настроенность (не случайно он увлекался письмами Лафатера, физиогномией и ясновидением). Чувства и ощущения обострились до крайности. «Я сильно страдал, сделался страшно впечатлителен (даже болезненно)»,— вспоминал он позднее, рассказывая Балакиреву об этом тягостном и тревожном своем состоянии, перешедшем в нервную болезнь.
Мусоргский скрывал ее от Балакирева и от товарищей по кружку, пока не почувствовал, что он преодолевает и преодолеет испытания и невзгоды, что молодость и целеустремленность берут свое, что творческие силы в нем крепнут. Эту странную, на первый взгляд, скрытность Мусоргского, обычно очень откровенного со своим другом-учителем, легко будет понять, раскрыв ее «психологический подтекст». Дальнейшее повествование покажет, что тревожные раздумья и тягостные переживания Мусоргского усугублялись его взаимоотношениями с Балакиревым.
Дружба, прочно завязавшаяся, таила различие сильных индивидуальностей. Лишь в самом начале и недолгое время юный ученик добровольно подчинялся во всем своему юному учителю — чувства, помыслы, высказывания Мусоргского сливались с балакиревскими, составляя унисон полнейшего единодушия. Его привязанность не ослабла и тогда, когда унисон их взаимоотношений сменился двухголосием, но чем дальше, тем больше она напоминала привязанность контрапунктирующего голоса к непреклонному cantus firmus'y. Контрапункт складывался замысловато, противосложение не отличалось благоустроенною правильностью сочетаний, все чаще возникали терпкие диссонансы...
В период, о котором идет речь, отношения между Мусоргским и Балакиревым подверглись первому испытанию. Не столь серьезное, чтобы нарушить дружбу, оно для Мусоргского сопряжено было с горькими переживаньями. Он преданно любил Балакирева, видел в нем идеал друга и учителя, наконец, ему просто необходим был этот дисциплинирующий ум и волю «cantus firmus».
Критику Балакирева, подчас весьма суровую, он принимал как должное; признавая авторитарность его советов и указаний, искренно стремился следовать им, но делал все очень по-своему, и притом упорно по-своему. Не овладев еще мастерством, он редко добивался чего хотел, однако в спорах с Балакиревым горячо отстаивал свои творческие искания и опыты (в его письмах то и дело звучат отголоски этих бурных споров). Словом, он оказался трудным учеником. А Балакирев — высокоталантливый, эрудированный, обаятельный музыкант — менее всего был терпеливый и вдумчивый педагог; к тому же по молодости не обладал и опытом, который мог бы ему помочь.