Глава III. Конец карьеры, начало жизни
Тонкий, остро мыслящий и ярко выражающий свои мысли художник, он сумел увлечь, воспламенить Мусоргского, быстро и легко завоевать его любовь и безграничное доверие, но проникнуть в его духовный мир, распознать все своеобразие этой глубокой человеческой натуры, приметить задатки гениальности в этом неспокойном и неподатливом ученике он не умел (допустить, что не хотел — невозможно). Балакирев отличался резким и неутерпным нравом; свойственная ему властность легко переходила в деспотичность, прямолинейность оборачивалась нетерпимостью. Он не щадил остро ранимого самолюбия Мусоргского, язвительно иронизировал над его странностями и, быть может, не очень чутко толковал доверительные признания друга, находившегося тогда под воздействием тревожных дум и настроений.
И все же Мусоргский сумел превозмочь горечь тягостного испытания — во имя дружбы, значение которой он ставил выше личных, пусть даже незаслуженных, обид. Но лишь через год (с лишним) он поведал Балакиреву о своих внутренних борениях. Удивительную чистоту нравственного облика Мусоргского, его духовную стойкость, правдивость и мудрую добросердечность раскрывает это признание: «Касательно взгляда на вас,— писал он,— я должен пояснить, каким образом вел я себя с вами, с самого начала нашего знакомства. — Прежде я сознавал преимущество ваше; в спорах со мною видел большую ясность взгляда и стойкость с вашей стороны. Как ни бесился я иногда и на себя и на вас, но с истиной должен был согласиться. Из этого ясно, что чувство самолюбия подстрекало меня держаться упорно и в спорах и в отношениях с вами.— Далее:
Вам известна бывшая излишняя мягкость моего характера, вредившая мне в отношениях с людьми, которые не стоили этого.— Раз закравшееся чувство уколотого самолюбия подняло всю гордость во мне. Нечего говорить о том, что я стал анализировать людей, вместе с этим быстро развивался и был сам у себя на стороже.— Но все время я не пропускал в себе ни малейшего промаха в отношении к добру и истине.— В отношении людей я вам многим обязан, Милий, вы меня славно умели толкать во время дремоты.— Позже я понял вас совсем и душою привязался к вам, находя в вас, между прочим, отголосок собственных мыслей или иногда начало и зародыш их.— Последние же наши отношения так сильно сроднили вашу личность с моей, что я совершенно уверился в вас».
Итак, первые размолвки развеяны и первое испытание дружбы укрепило ее. Но пережитое и передуманное не прошло бесследно — в мягком, по-детски наивном характере Мусоргского обозначилась упрямая складка. Гордость, поднятая оскорбленным самолюбием, насторожила его, возбудила работу ума и критический самоанализ.
Внутренно он убедился в своей правоте и твердо решил отстаивать ее делом, «не пропуская в себе ни малейшего промаха в отношении к добру и истине». Художническое сознание мучительно и непреклонно высвобождалось из тяжелой дремоты, окутывавшей его светское бытие. Да, он многим обязан был Балакиреву («вы меня славно умели толкать во время дремоты»), и он уверился в нем. Вместе с тем Мусоргский понимал, что, поддаваясь мягкости своего характера и во всем признавая «преимущество» Балакирева (как это было «прежде»), он в лучшем случае останется восторженным дилетантом. Деятельная сила таланта не получала свободного выхода. Зерна больших замыслов прозябали пока в подпочве его творческого сознания.
Он не «скал легкого оправдания тому, что не сумел еще создать значительных произведений, ибо тревожился мыслью создать их. Именно эта одержимость усилила его упорство и ускорила решение отбросить все, что мешает, отвлекает от цели, отказаться и от гвардейской карьеры, и от светского благоденствия, отдать все свои помыслы, силы, самое жизнь — творческому труду.
Сын старинной русской семьи не последовал традициям, завещанным от рода. Он избрал новую, непроторенную стезю. Многие считали этот шаг безрассудным, сам Мусоргский — непреложным. Он не ведал, какою мерою отмерит ему судьба радость и горе. Но он знал, что это путь творческой жизни, путь суровой борьбы. Он вступал на этот путь с большими упованиями.