Глава III. Конец карьеры, начало жизни
Не стоит выискивать в этом перечне, напоминающем «собранье пестрых глав», связующую линию последовательных творческих поисков — ее там нет, вернее, она еще не определилась. Но интенсивность поисков несомненна. Мусоргский пробует силы, словно испытывает себя в разных жанрах, и старательно выполняя «учебные задания», и безраздельно отдаваясь творческим порывам. Им владеет «непреодолимое желание всезнания». И в своих ранних опытах композиции он нетерпелив и непоследователен, как, впрочем, и в изучении музыкальной литературы.
В интереснейшем письме 13 августа 1858 года (к которому мы еще вернемся) Мусоргский с увлечением рассказывает Балакиреву о программном замысле сочиняемой им Сонаты в Es-dur, и что темы для нее готовы, и что теперь он пишет Сонату fis-moll, «очень простенькую, и написал романсы», и что недавно «играли антракты Холмского в 8 рук; я прочел Глука (Альцесту, Ифигению в Авлиде и Арми-ду), потом Цампу, сегодня кончаю Реквием Моцарта, играю Беетговенские сонаты, те, которых еще не знал, quasi Fantasia мне очень понравилась.— Все в голове Эдип, и так как я его хочу посвятить вам, милейший, то серьезно о нем подумываю, а то вы скажете охлаботина, да притом скверностей писать не следует». Вот стихийный наплыв замыслов и планов, стремлений и начинаний, вот неуемная, неутолимая жажда творческой деятельности!
Характерно вместе с тем и другое. В том же письме (13 августа 1858 г.) Мусоргский сообщает Балакиреву: «Теперь я на досуге перевожу письма Лафатера — о состоянии души после смерти, вещь очень интересная, да притом меня всегда влекло в мечтательный мир...». Он излагает некоторые суждения и замечания Лафатера о «физиогномии» и «ясновидении». Далее говорит: «Это время я все думаю, думаю и думаю, о многом дельном думаю, и много планов роятся в голове, кабы привести их в исполнение, славно было бы...». Письмо, как видим, весьма примечательно во многих отношениях. И стоит вникнуть в приведенные строки признаний Мусоргского, чтобы понять, сколь глубокими переменами и противоречиями чревато было это бурное начало его жизнедеятельности на новом поприще.
Начало вполне определилось летом 1858 года. Пятого июля Мусоргский вышел в отставку, навсегда распростившись с военной службой и гвардейской карьерой, чтобы целиком посвятить себя творчеству.
Решение зрело исподволь и было принято с непреклонностью, удивившей друзей Мусоргского, считавших смелый его поступок поспешным, не очень обдуманным. Даже Стасов не одобрял его — «я усердно отговаривал Мусоргского,— писал он,— от его решимости выйти в отставку: я ему говорил, что мог же Лермонтов оставаться гусарским офицером и быть великим поэтом, невзирая ни на какие дежурства в полку и на гауптвахте, невзирая ни на какие разводы и парады. Мусоргский отвечал, что «то был Лермонтов, а то я; он, может быть, умел сладить и с тем и с другим, а я — нет; мне служба мешает заниматься как мне надо!». Стасов, конечно, понимал это благородное стремление художника по призванию, вероятно даже внутренне сочувствовал ему; но, зная отнюдь не блестящее материальное положение Мусоргского и предвидя связанные с этим трудности и невзгоды, он озабочен был его дальнейшей судьбой; главное же — в то время Стасов (как и Балакирев) еще не был уверен в истинных масштабах дарования начинающего композитора.
Но то, что Стасову представлялось неожиданным и неблагоразумным, для Мусоргского было делом решенным, и собственно вопрос об отставке теперь уже мало его беспокоил: «служба мешает заниматься как мне надо», — отрезал он Стасову, и баста. Иное волновало, томило и мучило его. Он остро и (судя по письмам той поры) болезненно переживал происходивший в нем душевный перелом.
Совершить крутой поворот в самом начале жизненного пути, бросить вызов судьбе, отказаться от благополучной, быть может, блестящей карьеры в тот момент, когда она уже устроена, и выйти, обрекая себя на лишения