Глава III. Конец карьеры, начало жизни
Осенью 1856 года Мусоргский, едва обновивший мундир Преображенского офицера, познакомился с Александром Порфирьевичем Бородиным, тогда молодым врачом, только что окончившим Медико-хирургическую академию. Встретились они случайно, при исполнении своих служебных обязанностей. «Первая встреча моя с Модестом Петровичем Мусоргским,— вспоминал впоследствии Бородин,— была в 1856 году (кажется, осенью, в сентябре или октябре). Я был свежеиспеченным военным медиком и состоял ординатором при 2-м сухопутном госпитале [на Выборгской]; М. П. был офицером Преображенского полка, только что вылупившимся из яйца [ему было тогда 17 лет]. Первая встреча наша была в госпитале, в дежурной комнате. Я был дежурным врачом, он — дежурным офицером. Комната была общая; скучно было на дежурстве обоим. Экспансивны мы были оба; понятно, что мы разговорились и очень скоро сошлись. Вечером того же дня мы были оба приглашены на вечер к главному доктору госпиталя — Попову, у которого имелась взрослая дочь, ради которой часто давались вечера... Мусоргский был в то время совсем мальчонком, очень изящным, точно нарисованным офицериком; мундирчик с иголочки, в обтяжку; ножки вывороченные, волоса приглажены, припомажены; ногти точно выточенные, руки выхоленные, совсем барские. Манеры изящные, аристократические; разговор такой же, немного сквозь зубы, пересыпанный французскими фразами, несколько вычурными. Некоторый оттенок фатоватости, но очень умеренной. Вежливость и благовоспитанность — необычайные. Дамы ухаживали за ним. Он сидел за фортапьянами и, вскидывая кокетливо ручками, играл весьма сладко, грациозно и пр. отрывки из Trovatore, Traviata и т. д., и кругом него жужжали хором: «charmant», «delicieux»! и пр. При такой обстановке я встречал Мусоргского раза три или четыре у Попова и на дежурстве в госпитале. Вслед за тем я долго не встречался с Модестом Петровичем...».
Взглянем пристальней на этот тонко очерченный силуэт семнадцатилетнего Модеста и... простимся с ним. Последующие события, обозначившие перелом всей жизни Мусоргского, решительно изменили и облик его и характер.
* * *
Вскоре после описанной встречи с Бородиным, в зиму 1856/57 года, полковой товарищ Мусоргского Ф. Ванлярский представил его Даргомыжскому. В то время автор «Русалки» сторонился большого света, жил замкнуто, однако не лишал себя удовольствия музицировать в избранном кругу своих почитательниц и почитателей. Даргомыжский сразу оценил дарование Мусоргского и приблизил его к себе.
Мусоргский стал посещать его вечера, где часто исполнялись сцены из опер и романсы Глинки и Даргомыжского. Впечатление было громадное. Он услышал русскую музыку, для него тогда новую, незнакомую и в то же время близкую, родную, вызвавшую в нем отголоски деревенского детства — и образы народных сказок, и крестьянские напевы, и беседы мужичков, которых «любил послушивать», и первые незатейливые импровизации...
Благотворно подействовало на молодого Мусоргского непосредственное общение с Даргомыжским, замечательным русским композитором, прямым наследником дела великого Глинки (который в те дни умирал на чужбине), страстным искателем музыкальной правды.
Талант Даргомыжского находился в расцвете. Многие его песни и романсы уже были широко известны. «Русалка», его лучшая опера, поставленная в Петербурге (а затем и в Москве), правда, не сразу завоевала успех, которого заслуживала. Но передовая критика высоко оценила крупные достоинства этой лирической музыкальной драмы, воплотившей народные черты и глубокий социальный смысл пушкинского сюжета. Достаточно сказать, что в 1856 году, вслед за премьерой (состоявшейся 4/16 мая), появилась капитальная работа А. Серова о «Русалке», в которой он, опираясь на всесторонний эстетический анализ оперы, блистательно показал роль Даргомыжского в борьбе за реализм и народность русского музыкального искусства. Меж тем сам автор «Русалки» шел уже дальше; настойчиво добиваясь правды выражения в эмоционально гибкой напевной декламационности вокального стиля, он искал реалистически осмысленных средств обновления и обогащения музыкального языка для наиболее полной и верной обрисовки человеческих характеров, он нащупывал пути и тропы к оперной реформе.