Глава II. Гвардейский подпрапорщик
Пианистический талант Модеста Герке почувствовал сразу, и занятия были весьма плодотворны. Мусоргский делал большие успехи и об этом упомянул в Автобиографической записке:
— Профессор был так доволен учеником, что на 12-летнем возрасте назначил его играть концертное рондо Герца на домашнем концерте с благотворительной целью у статс-дамы Рюминой. Успех и впечатление игры маленького музыканта были таковы, что профессор Герке, всегда строгий в оценке своих учеников, подарил ему сонату Бетховена As-dur.
К тому времени, т. е. на двенадцатилетнем возрасте, после летних каникул, проведенных в Кареве, «маленький музыкант» был переведен из Петропавловского училища в пансион Комарова. Это было сделано в ущерб его образованию, но опять-таки ради будущей карьеры. Поступить прямо в гвардейскую школу было не так просто — на приемных экзаменах новичков нещадно «резали». Петр Алексеевич Мусоргский убедился в этом на примере старшего своего сына Филарета. Он понял вскоре, что дело здесь не в особых познаниях и высоких требованиях.
В столице существовали благородные пансионы (в том числе и пансион Комарова), которые за хорошую мзду и с верным ручательством готовили «золотую молодежь» в привилегированные военно-учебные заведения. Меньше всего занимались в этих пансионах науками; специальная воспитательная подготовка велась в духе упомянутого выше «Наставления», рекомендованного Я. Ростовцевым,— «повиноваться и не рассуждать»; во имя этого принципа с дворянскими сынами не очень церемонились, их натаскивали и муштровали, пользуясь всеми средствами «внушения» (до сечения включительно); воспитание благородных пансионеров осуществлялось при ближайшем участии тех самых преподавателей, которые восседали в экзаменационных комиссиях военно-учебных заведений (отсюда и «верное ручательство» приема). В таком-то пансионе сначала Филарету, а затем и Модесту пришлось претерпеть целый год бессмысленной муштровки, чтобы попасть в гвардейскую школу.
Музыкой он продолжал заниматься по-прежнему — с увлечением и с усердием, играл кое-что из Моцарта, Бетховена, Шумана, Листа и, как полагается, всевозможные виртуозные и салонно-виртуозные пьесы Фильда, Герца, Тальберга, Мошелеса и других модных в ту пору компонистов. У него выработалась отличная техника, появилась та свободная непринужденность выразительного исполнения, которая свидетельствует о крупном артистическом даровании. Он по-прежнему любил фантазировать за фортепиано, безотчетно отдаваясь детским воспоминаниям, переживаниям, впечатлениям виденного и слышанного. Из импровизаций легко возникали небольшие пьесы и так же легко забывались. Лишь только одна пьеса отроческих лет Мусоргского благодаря счастливой случайности была зафиксирована на нотной бумаге, даже издана, потом забыта и, казалось, безнадежно утрачена, но не так давно вновь найдена. Ниже мы расскажем о ней подробнее.
Осенью 1852 года перед Модестом Мусоргским открылись двери Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Ровно двадцать лет тому назад в ту же школу поступил восемнадцатилетний Лермонтов. Разные времена, разные поколения, разные характеры. Но есть нечто символическое в этом сопоставлении, ибо гибельный дух николаевского режима оставался неизменным.
Мусоргский вступал в гвардейскую школу с наивной верой и большими надеждами тринадцатилетнего отрока, не знавшего опыта жизни. Лермонтов, живший интересами поэтического творчества и принесший «столько жертв своему неблагодарному кумиру», изведал уже в свои восемнадцать лет горечь глубоких разочарований и неудач. Выйдя из Московского университета и не поступив в Петербургский, он должен был в силу сложившихся обстоятельств перейти на военное поприще; «...увы! пора моих мечтаний миновала,— писал он в 1833 году, уже будучи юнкером,— нет больше веры; мне нужны материальные наслаждения, счастие осязательное, такое счастие, которое покупается золотом, чтобы я мог носить его с собою в кармане, как табакерку, чтобы оно только обольщало мои чувства, оставляя в покое и в бездействии мою душу». Сдавленный крик страдающего сердца слышится в этой браваде, и горькой иронией звучат слова: «Боже мой! Если бы вы знали, какую жизнь я намерен вести! О, это будет восхитительно! Во-первых, чудачества, шалости всякого рода и поэзия, залитая шампанским».