«Так, стало быть, надо было появиться "Борису"...»
Вот уже несколько лет как Балакирев переживал страшный душевный кризис. Его силы были подорваны жестокой травлей со стороны высокопоставленных лиц и расстройством дел Бесплатной школы, которая из-за отсутствия средств чуть было не прекратила свое существование. Тяжело отразились на его состоянии также не прекращавшаяся материальная нужда, семейные несчастья, плохое здоровье. Одно время он был близок к самоубийству. Затем он ушел в себя, полностью отстранился от всяких музыкальных дел и стал решительно избегать встреч с прежними товарищами. Одно время он служил в Магазинном управлении Варшавской железной дороги. Под влиянием пережитого он стал глубоко религиозен... На премьере «Бориса Годунова» Балакирева, конечно, не было.
Трудно было свыкнуться с мыслью, что больше нет энергичного, горячего Балакирева, который еще совсем недавно, по меткому выражению Даргомыжского, «летел орлом» впереди всех. Мусоргскому, требовательному к себе и к людям, не знавшему вдобавок о многих обстоятельствах личной жизни Балакирева, такое «замерзание» казалось совершенно непостижимым. «Где же мужественность... и сознание дела и художественных целей, которые без борьбы никогда не достигаются?» — спрашивал он.
И ему представлялось, что с тех пор, как «разжалась железная рукавица Балакирева», вся Могучая кучка «выродилась в бездушных изменников», что товарищи один за другим складывают боевое оружие и ищут покоя. Основанием для столь резких и, конечно, несправедливых суждений служили некоторые новые особенности жизни и деятельности членов кружка.
К концу 60-х годов Мусоргский особенно близко сошелся с Римским-Корсаковым. Молодые люди стали охотно встречаться и беседовать о волновавших их творческих вопросах с глазу на глаз, без контроля «старших», т. е. Балакирева и Кюи. Они так сдружились, что даже поселились вместе, сняв меблированную комнату с роялем, и прожили таким образом в течение года, предшествовавшего женитьбе Римского-Корсакова на Н. Н. Пургольд.
Это было время, когда Мусоргский работал над второй редакцией «Бориса», а Римский-Корсаков заканчивал свою оперу «Псковитянка», тоже на исторический сюжет. Дружеское общение благотворно отразилось на творческих успехах обоих композиторов. Но с тех пор многое изменилось.
Еще в период совместной жизни Римский-Корсаков неожиданно получил приглашение занять должность профессора консерватории. Видимо, новый директор, Азанчевский, решил освежить руководство классами сочинения и оркестровки, которые при старом руководителе — Зарембе — совсем было захирели. Вступив на это ответственное поприще, Римский-Корсаков ощутил всю неполноту собственных теоретических знаний — ведь его, как и Мусоргского, Балакирев в свое время обучал, основываясь исключительно на чутье и практическом опыте! И молодой профессор усердно принялся за самообразование. На ближайшие несколько лет он даже вовсе отказался от сочинения, ограничив себя учебными заданиями — писанием фуг в классическом стиле и других упражнений.
Поступление Римского-Корсакова в консерваторию было, в общем, одобрительно встречено товарищами. Оно расценивалось как очередная победа молодой русской школы. Но увлечение сухими задачками и фугами испугало многих даже вне кружка. Оно внушило опасения, что Римский-Корсаков совсем засушит свое яркое и свежее дарование. Тогда еще трудно было предвидеть, что добровольное ограничение нисколько не повредит таланту композитора, а, наоборот, позволит ему окрепнуть и вскоре достичь больших успехов. Особенно огорчался и негодовал Мусоргский.
Его художественные взгляды отличались боевым, воинствующим характером и были направлены против устаревших понятий о музыке как об искусстве, далеком от жизни, уводящем в мир изысканных чувств и бесплотных фантазий. «Жизнь, где бы ни сказалась, правда, как бы ни была солона; смелая, искренняя речь к людям», — так определял он свою задачу в музыке. Он презирал художников, ставящих на первое место заботу о красивой форме. И, как и во всем горячий, непримиримый, готовый на крайности, он не признавал никаких специальных занятий техникой сочинения, считая, что они уводят от главного. А тут вдруг — увлечение Римского-Корсакова чисто техническими задачами!