«Так, стало быть, надо было появиться "Борису"...»
Один, будучи по профессии не музыкантом, а литератором, затронул в своей статье не столько музыкальную, сколько идейную сторону «Бориса Годунова». По его мнению, композитор опошлил пушкинский замысел, превратив «серьезные сцены в комические, а комические в грязные». Мусоргский обвинялся в том, что «комические сцены принял за главные», «сделал из них главное содержание оперы». Критик находил, что народ в опере «выставлен грубым, пьяным, угнетенным и озлобленным... вместе с тем совершенно глупым, суеверным, бессмысленным и ни к чему не способным».
Идейная подкладка этих обвинений была совершенно ясна: автору статьи пришлись не по вкусу обличительная направленность оперы, показ неприкрашенной, горькой правды о жизни народа. Вероятно, он предпочел бы видеть в опере чистенький, довольный и смирный народ, покорный батюшке-царю. К тому же здесь был типичный случай непонимания самой сущности творчества Мусоргского. Вновь, уже в который раз, страшное и трагическое принималось за комическое (ведь под «комическим» критик подразумевал народно-массовые сцены!).
Однако самый тяжелый удар обрушился на Мусоргского с той стороны, с которой он его менее всего ожидал. Этот удар исходил от ближайшего товарища, от того, кого в кружке привыкли считать верным борцом за общие идеалы: от Кюи.
Когда 6 февраля в «Санкт-петербургских ведомостях» появилась рецензия со знакомой подписью *** (так всегда подписывался Кюи), это было точно нож в спину.
Автор начал с некоторых общих похвал и сделанного в снисходительном тоне признания самобытного дарования Мусоргского. Однако следующий за этим перечень недостатков, по существу, сводил на нет похвалу. Музыкальная мысль в опере была, оказывается, лишена связности, речитатив «рубленый». Образ Бориса искажен по сравнению с пушкинским, превосходные стихи оригинала заменены другими, «весьма посредственными, подчас безвкусными». Общий вывод гласил: «Недостатки произошли именно от незрелости, от того, что автор не довольно строго критически относится к себе, от неразборчивого, самодовольного, спешного сочинительства...».
Мусоргский был потрясен, оскорблен, взбешен. «Так, стало быть, надо было появиться «Борису», чтобы людей показать и себя посмотреть!» — горестно восклицал он в письме к Стасову. «Тон статьи Кюи ненавистен... А это рискованное нападение на самодовольство автора! Безмозглым мало той скромности и нечванливости, которые никогда не отходили от меня и не отойдут, пока у меня мозги в голове еще не совсем выгорели. За этим безумным нападением, за этой заведомой ложью я ничего не вижу, словно мыльная вода разлилась в воздухе и предметы застилает. Самодовольство!!! Спешное сочинительство! Незрелость!.. чья?.. чья?.. хотелось бы знать».
Негодовал не один Мусоргский. Его чувства вполне разделял прямой, горячий Стасов, увидевший в статье Кюи акт прямой измены принципам кружка. Как измену своим расценили рецензию Кюи и в противоположном лагере. В статье, носящей многозначительное название «Брут Кучки», Соловьев не без тайного злорадства указывал, что точка зрения противников Мусоргского находит свое подтверждение и в мнении одного из членов балакиревского содружества. Он цитировал Кюи и прямо опирался на его высказывания. Статья доказала несомненную ограниченность Кюи, помешавшую ему оценить великое и самобытное творение русского искусства. Но боль, причиненная ею, была особенно сильна потому, что в представлении Мусоргского вероломное выступление Кюи связывалось с рядом происшедших за последние годы серьезных изменений в жизни кружка.
По существу, прежнего сплоченного коллектива уже не было.