«Так, стало быть, надо было появиться "Борису"...»
Еще год назад, мечтая о будущей постановке оперы, он писал Стасову: «...Если прозябающие люди кинут в нас хорошим комом грязи; если музыкальные фарисеи распнут нас — наше дело начнет делаться и будет делаться тем шибче, чем жирнее будут комья грязи, чем яростнее будут хрипеть о проклятии. Да, скоро на суд! Весело мечтается о том, как станем мы на лобное место... бодро, до дерзости, смотрим мы в дальнюю музыкальную даль, что нас манит к себе, и не страшен суд. Нам скажут: «Вы попрали законы божеские и человеческие!» Мы ответим: «Да!» и подумаем: «То ли еще будет!» Про нас прокаркают: «Вы будете забыты скоро и навсегда!» — Ответим: — «Non, non, et non, Madame!» («Нет, нет и нет. сударыня!» (франц.). Мусоргский намекает на неслыханную дерзость, допущенную одной из выпускниц Смольного института в беседе с императрицей: в ответ на какое-то неправильное замечание императрицы девушка сказала: «Non, Madame!» («Нет, сударыня!»), а на последовавший за этим выговор: «On ne me dit pas non, ma chere» («Мне не говорят нет, моя милая»), отвечала: «Non, non, et non, Madame!».) Дерзости хватит на раздачу всем судьям».
И вот наступил долгожданный день.
Он превратился в подлинное торжество Мусоргского. Артисты пели и играли с огромным подъемом. Особенно неподражаем был Петров. (В одной из рецензий было написано, что он придал образу Варлаама черты грандиозности.) Направник, в общем не принадлежавший к числу поклонников Мусоргского, провел оперу с большим старанием и тактом.
Публика на спектакле была неоднородная. В партере и аристократических ложах народу было не очень много. Любителей виртуозного итальянского пения не привлекла опера, а те, которые рискнули прийти, сидели с надутыми и постными лицами (и это, по меткому замечанию Стасова, тоже было торжество). Зато ярусы были до отказа наполнены пестрой демократической толпой, среди которой особенно выделялась студенческая молодежь. Она бурно приветствовала гениальное создание русской музыки. Стасов писал позднее: «Молодое поколение ликовало и сразу подняло Мусоргского на щитах... Молодежь свежим своим, неиспорченным еще чувством понимала, что великая художественная сила создала и вручает народу нашему новое, чудное народное произведение, и ликовала, и радовалась, и торжествовала... Она понимала и потому рукоплескала Мусоргскому как своему, настоящему, дорогому».
Весть о новой опере молниеносно разнеслась по городу, и все последующие спектакли проходили при битковых сборах. Молодежь подхватила мелодии могучих вольнолюбивых народных хоров из последней картины. И не раз люди, жившие близ Литейного моста и на Выборгской стороне, могли услышать, как распевали их поздно ночью возвращавшиеся к себе слушатели Медико-хирургической академии.
Казалось бы, Мусоргский мог быть вполне счастлив. Но одновременно с радостью судьба готовила ему тяжелые удары.
Композитор был готов к резким выпадам со стороны завзятых недоброжелателей. Его, конечно, мог только рассмешить случай, подобный рассказанному Платоновой. На втором представлении «Бориса» к ней в антракте подошел один знакомый, считавший себя ценителем музыкального искусства, и спросил: «И вам нравится эта музыка?» — «Нравится», — отвечала она. — «Так я вам скажу, что это позор на всю Россию, эта опера!» — вскричал «ценитель». Ничего неожиданного для Мусоргского не было и в печатной ругани, которую обрушили на оперу и ее автора профессиональные критики, закоренелые противники балакиревского кружка. Среди них были и Фаминцын, и еще один профессор консерватории, Н. Ф. Соловьев, и ряд других. Несколько газетных статей посвятил «Борису Годунову» крупный музыкальный критик и теоретик Г. А. Ларош, придерживавшийся академического направления и не разделявший новаторских устремлений кучкистов. При всем различии оттенков в суждениях рецензентов, их упреки сводились примерно к таким пунктам: Мусоргский-либреттист исказил Пушкина, позволив себе чересчур вольное обращение с текстом (при этом не учитывали, что у оперы свои законы, отличные от драмы, и поэтому точное сохранение слов оригинала возможно лишь в редких случаях); Мусоргский не лишен музыкальных способностей, но совершенно неразвит, необразован (все музыкальные новшества воспринимались как результат неграмотности автора в вопросах сочинения); большинство критиков иронизировало над стремлением Мусоргского к музыкальной правде, крайне упрощенно понимая эту правду как внешнюю изобразительность и желание проиллюстрировать звуками каждое отдельное слово текста. Ларош ехидно заметил: русские композиторы интересуются-де речитативным письмом потому, что в русской оперной труппе (в отличие от итальянской) нет певцов с хорошими голосами. Словом, почтенные критики обнаружили полнейшее непонимание задач новой русской музыки, зато соревновались друг с другом в злопыхательстве.