Опера «Саламбо»
Подлинным призванием Мусоргского оказалась вокальная музыка. Эта область с самого начала привлекала его больше всех, здесь он с первых шагов чувствовал себя наиболее свободно. Романсы он стал писать с тех самых пор, как вошел в семью музыкантов. Сначала это были еще малооригинальные вещи — все больше лирика в духе известных произведений Глинки и Даргомыжского или распространенной в городском быту песни-романса. Правда, в песне «Где ты, звездочка» на слова поэта Грекова он попытался обратиться к крестьянской лирической мелодике, что было ново в то время, а в «музыкальном рассказе» «Листья шумели уныло» на слова Плещеева он впервые нащупал ту область скорбно-торжественных звучаний, к которой впоследствии обращался не раз для воплощения дум о судьбах родной страны.
Особенно усилились поиски своего, нового с 1863 года. Осенью Мусоргский поселился в «коммуне», а за несколько месяцев до этого в петербургском музыкальном мире произошло значительное событие: состоялась постановка оперы Серова «Юдифь». В балакиревском кружке к ней отнеслись резко отрицательно. Много недостатков находил в ней и Мусоргский. И тем не менее она его взволновала. Сам сюжет — библейское сказание о мужественной иудейке Юдифи, спасшей родной город от осаждавших его кровожадных ассирийцев, — не мог оставить равнодушным Мусоргского, все еще находившегося во власти впечатлений от драмы, пережитой родной страной. В «Юдифи» решалась участь не отдельных лиц, а целого народа; здесь затрагивалась область высоких помыслов и героических деяний. Со времени «Ивана Сусанина» Глинки еще не было подобной оперы. Особенно сильное впечатление произвел на Мусоргского I акт «Юдифи» с его большой народно-хоровой сценой, изображающей жителей осажденного города. Не подобная ли идея — показать народ, эту великую коллективную личность, в минуту тяжких испытаний и предельного душевного напряжения — уже давно маячила перед внутренним взором самого Мусоргского? Сейчас в его голове роилась бездна мыслей. Ему казалось, что на месте Серова он бы непременно нашел иные, более сильные и правдивые средства для воплощения такого замысла... И вдруг его вновь, с неудержимой силой, потянуло к сочинению оперного произведения.
Со времен оставленного «Гана-Исландца» он уже предпринимал поиски оперного сюжета, но ни на одном не мог остановиться. На этот раз сюжет нашелся. Его подсказал роман французского писателя Гюстава Флобера «Саламбо», недавно вышедший на русском языке. Книгу как-то принес на общую квартиру один из членов «коммуны». Ее прочла вся компания, а на вечерних сборищах много и горячо толковали о ней.
Мусоргский был поражен дикой красотой открывшегося перед ним мира. Это была античность, но не та — идеализированная, приглаженная и скучная, о которой говорилось когда-то в школе на уроках истории. Здесь кипели страсти, сверкали краски, в один трагический клубок сплетались судьбы людей и судьбы народов. Перед читателем вставал образ древнего Карфагена — могучей средиземноморской державы, соперницы Рима — во всей его ослепительной роскоши, с его блистательными военными победами, буйными ночными лирами и таинственным культом богини Таниты. И тут же — пестрая, многоязычная смесь племен и народов, рабов и наемников, на которых держалась военная мощь Карфагена, но которые в один прекрасный день взбунтовались против него, открыв тем самым полосу страшных бедствий и кровопролитий. Флобер не приукрашивал этих невежественных варваров, но он заставлял любоваться их первозданной силой и красотой, неповторимым сочетанием в них животной грубости с детской непосредственностью и открытостью чувств.
Лихорадочной рукой, потрясенный и взволнованный, набрасывал Мусоргский текст либретто. Здесь было где разгуляться его музыкальной фантазии. Хор жриц в храме Таниты, пиршество разноплеменных воинов — тут как нельзя более подходил экзотический колорит музыки. Можно было оттолкнуться от восточных образов «Руслана и Людмилы» и «Юдифи», от народных музыкальных тем, недавно привезенных Балакиревым из поездки по Кавказу. «Саламбо» давала возможность продолжить традиции «Ивана Сусанина» Глинки, первой русской исторической оперы. Но больше всего увлекала Мусоргского задача создать сцены, насыщенные глубоким драматизмом. Гибельная страсть восставшего раба, ливийца Мато, к прекрасной Саламбо, дочери карфагенского полководца; ярость разорвавших свои цепи рабов; бедствия, обрушившиеся на карфагенский народ. Сколько острых положений, сколько поводов для создания тревожной, бурной, трагической, возвышенной, проникновенной музыки! Одна за другой рождались в голове композитора прекрасные, выразительные музыкальные темы, особенно — для массовых эпизодов. В лучших из них уже ясно вырисовывался особый, своеобразный музыкальный язык Мусоргского.