На пути к зрелости
Острой болью отозвалась переживаемая народом трагедия в душе Мусоргского. В те дни он не раз перечитывал страстные и гневные слова Герцена, обращенные к русскому крестьянину и напечатанные в «Колоколе»: «...О, если бы слова мои могли дойти до тебя, труженик и страдалец земли русской! Как научил бы тебя презирать твоих духовных пастырей!.. Ты ненавидишь помещика, ненавидишь подьячего, боишься их — и совершенно прав; но веришь еще в царя и архиерея... Не верь им. Царь с ними, и они его. Он облыжным освобождением сам взялся раскрыть народу глаза и для ускорения послал на все четыре стороны Руси флигель-адъютантов, пули и розги...»
«Народ царем обманут...» повторял про себя Мусоргский слова из другой статьи «Колокола», написанной Огаревым. «Народ царем обманут...» Где же искать правды и защиты обездоленному, бесправному русскому народу? Что ожидает несчастную, залитую кровью страну? В эти страшные дни Мусоргский был неразговорчив, замкнут. Он почти ничего не сочинял. Но пережитое глубоко запало ему в душу. Трагедии обманутого народа еще предстояло найти свое воплощение в творчестве композитора.
Вскоре его подхватил и завертел вихрь неотложных хозяйственных дел. Он бы охотно отмахнулся от них, но мать просила его помочь разобраться в делах имения, и он не мог отказать ей. Теперь ему приходилось частенько бывать в деревне, особенно с тех пор, как туда вновь переселилась Юлия Ивановна. Повзрослевшим, критическим взглядом всматривался Мусоргский в деревенскую жизнь. Как подметил Стасов, в это время «из всех дворянских гнезд полезли несметные тучи ничтожных, но гадких «мошек да букашек», заражавших своими жалобами и сожалениями о невозвратном прошедшем всю атмосферу губернских и уездных городов». Острое раздражение вызывали у Мусоргского торопецкие помещики, считавшие себя обиженными и ограбленными реформой. В одном из писем к Кюи он охарактеризовал их как «крикунов», «скандалистов» и «скорбных разумом». «...С этими господами встречаешься каждый день, каждый день они вас слезливо мучают утраченными правами, крайним разорением... вопль, и стоны, и скандал!» — писал композитор из деревни. Пройдет еще немного времени, и Мусоргский заявит со всей решительностью: «Крестьяне гораздо способнее помещиков к порядку самоуправления!»
Так накапливался его жизненный опыт.
В 1863 году произошли значительные изменения в его личном быту. Поначалу он с братом безраздельно владел доставшимся от отца сильно разоренным имением. Но вскоре Филарет женился. Тогда Модест отказался в его пользу от своей доли наследства. Ему претило положение помещика, живущего за счет крестьян, да и приятно было освободиться от хозяйственных забот, которые мешали его занятиям.
Совершая этот второй в своей жизни решительный шаг, юноша не думал о вытекающих из него серьезных последствиях. А ведь оставался он без всяких средств к существованию. Достигнутая свобода оказалась неполной: пришлась устраиваться на службу чиновником в инженерный департамент. Вновь изрядную долю времени надо было отдавать делу, далекому от основных интересов. Началось хождение на службу, механическое переписывание нудных бумажек, выслушивание замечаний со стороны начальства. Правда, на первых порах Мусоргский не испытывал от этого больших огорчений: он гордился тем, что живет самостоятельно, зарабатывает на хлеб собственным трудом, и, относясь не слишком серьезно к служебным обязанностям, умудрялся даже между делами думать о музыкальных сочинениях.
К этому же времени судьба свела его с группой молодых людей, завоевавших его симпатию своими передовыми взглядами и деятельным отношением к жизни. Это были: три брата — Вячеслав, Леонид и Петр Логиновы, Николай Лобковский и Николай Левашов. Сведения о них так же скудны, как и о московских знакомых Мусоргского. Известно только со слов Стасова, что «все это были люди очень умные и образованные; каждый из них занимался каким-нибудь любимым научным или художественным делом, несмотря на то, что многие из них состояли на службе в сенате или в министерствах; никто из них не хотел быть празден интеллектуально, и каждый глядел с презрением на ту жизнь сибаритства, пустоты и ничегонеделанья, какую так долго вело до той поры большинство русского юношества. Все... до тех пор жили, как и Мусоргский, среди семейств своих, но теперь нашли нужным все переменить и жить иначе. Кончилась жизнь семейная, полупатриархальная, с старинным хлебосольством... началась жизнь интеллектуальная, деятельная, с действительными интересами, с стремлением к работе и употреблению себя на дело».
Шестеро юношей решили поселиться на общей квартире, которую они в шутку назвали «коммуной». Здесь у каждого была своя комната, но по вечерам они собирались все в большой общей комнате, чтобы читать, спорить, рассуждать или слушать музыку в исполнении Мусоргского.
Идея подобного сожительства людей, стряхнувших с себя путы старого, патриархального быта, была навеяна романом Чернышевского «Что делать?», которым в ту пору зачитывалась молодежь. Таких «коммун» было немало в тогдашней России.
«Три года, что прожили на новый лад эти молодые люди, — пишет Стасов, — были, по их рассказам, одними из лучших во всю жизнь. Для Мусоргского — в особенности. Обмен мыслей, познаний, впечатлений от прочитанного накопили для него тот материал, которым он потом жил все остальные свои годы; в это же время укрепился навсегда тот светлый взгляд на «справедливое» и «несправедливое», на «хорошее» и «дурное», которому он уже никогда впоследствии не изменял».
Говоря о светлом взгляде на «справедливое» и «несправедливое», «хорошее» и «дурное», Стасов подразумевал общественные взгляды Мусоргского. Действительно, именно тогда, в результате всего пережитого и в общении с новыми товарищами, окончательно определилось отношение композитора к важнейшим вопросам современности. Он утвердился в сознании, что народ никогда не получит свободы и счастья из рук царя и его приспешников, что нечего ему ждать милости «свыше», и навсегда, бесповоротно отдал свое сердце угнетенному, страдающему, борющемуся народу.