На пути к зрелости
С некоторых пор между балакиревцами и Даргомыжским наступило охлаждение, хотя в целом отношения оставались вполне дружелюбными. С возникновением собственного кружка у молодых музыкантов стал падать интерес к вечерам Даргомыжского. Там состав посетителей был пестр, в то время как здесь все были единомышленниками. Сам Даргомыжский, обиженный, уязвленный и отстранившийся от общества, стал казаться молодым людям немножко смешным, чуть-чуть старомодным. Как это нередко бывает с молодежью, безраздельно захваченной собственными планами, они в тот момент еще недооценивали многие прогрессивные стороны в творчестве старшего мастера, а о его активном участии в «Искре» вначале даже не подозревали. В своем кругу они называли его в шутку «Дарго», «Даргунчиком» и другими забавными именами, а его окружение, состоявшее из любителей и любительниц, окрестили «инвалидной компанией». Сами же они еще не создали таких выдающихся произведений, которые заставили бы Даргомыжского признать в них достойных преемников старшего поколения, и, видимо, раздражали его своей, как ему казалось, самонадеянностью. Характерно, что Даргомыжский, желая высмеять то, что он, очевидно, считал слабостью всей компании, избрал своей мишенью именно Мусоргского, дававшего к тому особенно много поводов.
Впрочем, даже самому Балакиреву Мусоргский представлялся с некоторых пор чересчур самоуверенным и даже самовлюбленным. Недаром он заметил как-то в письме к своей знакомой: «Мусоргский теперь имеет веселый и гордый вид. Он написал Allegro и думает, что уже очень много им сделано для искусства вообще, и русского в особенности».
В те дни мало кто понимал, что на самом деле Мусоргский был очень далек от самовлюбленности, что в нем совершался очень сложный, порой мучительный процесс формирования человека и художника. Несмотря на то, что он многого достиг в общем и музыкальном развитии, он еще не нашел себя как композитор. Ни одним из своих сочинений он до сих пор не был вполне удовлетворен.
Поэтому он нередко возвращался но нескольку раз к одной и той же вещи, заново переделывал ее, а иногда, не закончив одного произведения, уже переходил к новому. Эти метания были результатом не только жажды совершенствования своего мастерства, но и более глубоких причин. Для Мусоргского творчество было неотделимо от отношения к важнейшим явлениям окружающей жизни. Он чувствовал: пока до конца не разберется во всем, что происходит вокруг и что его безмерно волнует, он не остановится на чем-то определенном и в искусстве. А окружающая жизнь задавала на каждом шагу новые, трудноразрешимые вопросы. Вот отчего он бывал временами так неуравновешен, так возбужден. Обостренное самолюбие и какая-то целомудренная стыдливость не позволяли ему говорить с товарищами о совершавшейся в нем внутренней работе; нередко он напускал на себя беззаботный вид и тем самым давал повод к ложным суждениям о себе.
К тому же он становился все более и более упрямым. Он не мог более терпеть повседневную дружескую опеку Балакирева, он должен был все испытать и проверить сам. А Балакирева огорчала его строптивость. Он не понимал, что бывший ученик возмужал и нуждается для дальнейшего развития в полной свободе действий.
Первая открытая размолвка произошла в 1861 году.
В ту зиму январь выдался на редкость суровым. Морозы достигали 35 градусов. Холода застали Мусоргского в Москве. Он находился там уже три недели, а все еще не спешил домой. В письмах к Балакиреву ссылался на простуду, на неимение теплой одежды, на боязнь сесть в поезд в подобный мороз. «На чугунке в пятницу замерзла барыня — в Петербург явился труп ее; хорошо, что я не поехал», — написал он как-то в свое оправдание. Но чувствовалось, что в Москве его удерживает что-то другое.
Балакирев нервничал: Модест пропустил несколько собраний кружка. Он не приехал даже к университетскому концерту, в котором исполнялись произведения самого Балакирева и Гуссаковского. Ходили слухи о том, что в Москве он весело проводит время в компании каких-то бывших студентов. Как бы он совсем не отбился от рук... И Балакирев написал ему резкое письмо, в котором укорял за бесцельную растрату таланта и времени в обществе ограниченных людей.
Письмо задело Мусоргского за живое. «Насчет того, что я вязну и меня приходится вытаскивать, — отвечал он, — скажу одно: если талант есть — не увязну, если мозг возбужден — тем более, а если ни того, ни другого нет — так стоит ли вытаскивать из грязи какую-нибудь щепку! — И добавил. — Пора перестать видеть во мне ребенка, которого надо водить, чтобы он не упал».
Друзья вскоре помирились, и недоразумение, казалось, было забыто. Однако прежняя близость более не восстанавливалась. Мусоргский так и не посвятил Балакирева во все подробности своих московских встреч. А вместе с тем, если судить по некоторым словам из его писем, эти встречи имели для него немалое значение.