Знаменательные встречи
Балакирев был личностью необыкновенной. К моменту знакомства с Мусоргским ему исполнилось всего двадцать лет. Но в том, какой разносторонностью отличалось уже к тому времени его развитие, какая властность проявлялась уже тогда в его характере, как умел он зажигать и привлекать умы, было нечто поразительное.
Немногим более года назад приехал Балакирев в Петербург никому не известным провинциалом (родом он был из Нижнего Новгорода, проучился некоторое время в Казанском университете). Теперь столичная музыкальная общественность уже хорошо знала его. После первого же публичного выступления Балакирева Серов напечатал восторженную рецензию, предрекая ему блестящую будущность как пианисту и композитору (он исполнил тогда в сопровождении симфонического оркестра I часть своего фортепианного концерта). И в светских кругах о нем говорили как о незаурядном пианисте-виртуозе. Он прекрасно играл с листа, его не страшили никакие технические трудности, он был равно силен как солист и как участник инструментальных ансамблей. Поэтому его охотно приглашали в салоны для участия в домашних концертах. Ему даже доводилось играть в присутствии членов царской фамилии. Если бы он захотел угождать моде, подлаживаться под вкусы светской публики и льстить сильным мира сего, он мог бы сделать блестящую карьеру. Это, казалось, было тем заманчивее, что Балакирев был беден, а дома, в Нижнем, в его помощи постоянно нуждались отец и сестры. Но нравом он был горд, держался независимо. И когда через некоторое время он окончательно осознал, что деятельность салонного виртуоза не имеет ничего общего с настоящим искусством, он совсем перестал появляться в высших кругах и предпочел зарабатывать на хлеб скучными и изнуряющими уроками игры на фортепиано.
Музыкальные взгляды Балакирева сложились под влиянием Глинки. Он еще застал в Петербурге творца «Камаринской», «Ивана Сусанина» и «Руслана и Людмилы», и на протяжении последних трех-четырех месяцев до отъезда Глинки за границу усердно посещал его. В композиции Балакирев был самоучкой. Но его изумительное чутье позволило ему уже в юности создать несколько произведений, которые вызвали одобрение Глинки. Во время встреч они много беседовали о музыке, о путях ее дальнейшего развития, о назначении художника. Глинка рассказывал о своих странствиях, думах, исканиях и творческих планах. Это было замечательной школой для Балакирева. Со своей стороны, Глинка не мог нарадоваться на своего юного друга. «В первом Балакиреве, — говорил он, — нашел я взгляды, столь близко подходящие к моим». Покидая родину, он как бы завещал молодому музыканту продолжать начатое им дело.
Решение посвятить себя борьбе за идеалы Глинки определило направление дальнейшей деятельности Балакирева. Это решение особенно окрепло после того, как в феврале 1857 года в Россию пришло известие о безвременной кончине великого учителя. В то время, когда Мусоргский встретил Балакирева, тот был буквально одержим желанием творить, действовать, организовывать. В нем бурлила колоссальная энергия.
С жаром излагал он свои убеждения. Первейший долг художника — отражать в музыке жизнь, думы и чувства народа. Необходимо вслушиваться в народную песню, собирать и лелеять ее, ибо в ней воплощено все, что пережито народом за его многовековую историю. Народная песня — неисчерпаемый источник вдохновения для композитора, сокровищница прекраснейших мелодий. И это относится не только к русской песне: каждая национальная культура неповторима в своем своеобразии и может дать богатейший материал художнику. Балакирев говорил о том, что музыка не должна отставать от литературы, театра, что и она призвана воплощать большие идеи, волнующие человечество. Он мечтал, что в русской музыке появятся произведения, вдохновленные образами Шекспира, Гёте и других бессмертных гениев мировой литературы.
Балакирев был убежденным новатором. Он не признавал слепого подражания классическим образцам, как бы хороши они ни были сами по себе. Он требовал от художника свободного полета фантазии, умения творить новые формы, отвечающие новизне содержания. Когда он развивал свои излюбленные мысли, его черные глаза сверкали, а обрамленное темной густой бородой лицо горело. Прерывая свою речь, он садился за рояль, и его игра убеждала окружающих еще больше, чем слова. Играть он мог без конца. Память у него была феноменальная, и на каждое положение у него находилось множество музыкальных примеров. Особенно охотно играл он своих любимых авторов — Глинку, Бетховена, Шумана, Шопена, Берлиоза, Листа. В его передаче на рояле симфонические произведения звучали, пожалуй, еще лучше, чем фортепианные. В каждый миг он был готов к блестящей импровизации.
Конечно, не все, о чем в те дни говорил Балакирев, было им самим до конца продумано. Он скорее намечал пути, по которым надо было двигаться вперед, будил воображение слушателя, звал его с собой в мир дерзких и увлекательных исканий...