Мусоргский как исполнитель
Автор статьи — Вас. Яковлев
«...Приехал Мусоргский и вечером так пел, что ему аплодировали все дамы и девицы и произвели какое-то торжество. Мне напомнились времена Глинки и он сам за фортепиано. С его времени я еще не видал ни у кого такого общего действия на всех безразлично».
Композиторы-пианисты, вообще инструменталисты—исполнители произведений как своих, так и других авторов — явление общеизвестное от Моцарта (и, разумеется, раньше) до наших дней. Композиторы-певцы — явление значительно более редкое, отчего и сложилось отрицательное определение «voix de compositeur» (композиторский голос — фр.); но и здесь мы имеем положительные примеры выдающегося и поучительного значения, они ярко опровергают общее, ироническое наблюдение.
Достаточно вспомнить М. И. Глинку, высокохудожественное вокальное исполнение которого вполне закреплено многими и поэтическими, и деловыми свидетельствами, из них особенно ценное А. Н. Серова. До Глинки из русских композиторов — Верстовский, Варламов и другие восхищали своим пением не только «как композиторы»; Варламов даже выступал в публичных концертах как певец русских народных песен. Интересные данные сохранились об исполнении Даргомыжским своих характеристических романсов; это исполнение имело существенное педагогическое значение для расширения репертуара нового стиля, созданного автором «Каменного гостя». Влияние Глинки как исполнителя тоже прошло далеко не бесследно, оно именно сказалось на свежести, одушевленности и выразительности приемов тех артистов, с которыми ему довелось работать в опере и которые создавали в известных отношениях «глинкинскую традицию». И Глинка, и Даргомыжский комментировали свои песни для выдающихся своих учеников и заинтересованных слушателей.
Чайковский отличался как интересный пианист, в молодости несколько раз даже выступавший в общественных концертах, и как певец; «...пел небольшим, на мой слух, очень приятным баритоном, с необычайной чистотой и точностью интонации... Он... вокализировал чисто и бегло». Подтверждая хорошее качество голоса Чайковского, один из наиболее близких к нему музыкантов, профессор Н. Д. Кашкин, делает любопытное указание, заверяя, что, по его мнению, Чайковский в оттенках вокального исполнения превосходил даже Даргомыжского, которого ему также случалось слышать.
Мусоргский обладал разносторонними и вполне несомненными талантами — певца, актера, чтеца, пианиста с виртуозными данными, пианиста-аккомпаниатора. Эта разносторонность последовательно и органически влекла его в композиторском творчестве к созданию вокальных сцен, которые уже никак нельзя было, в большинстве случаев, назвать «романсами», и к музыкальному театру, во всей его психологической сложности.
Прирожденная зоркость наблюдения окружающей действительности, усиленная сознательным требованием к себе, как к художнику, — охватывать жизнь людей во всех ее малейших проявлениях, — необычайно обогащала творческие возможности композитора. Постоянное стремление использовать в искусстве материал, даваемый непосредственно самой жизнью («извлек аппетитные экземпляры»), приближало Мусоргского к литературным деятелям реальной школы его эпохи; отсюда наполнение музыкальных созданий новым качеством. Все тесным образом связано у Мусоргского с типом в исполнительстве, так многоразлично проявленным. В самом деле, возьмем одно из небольших, но ценных показаний. «Личность Мусоргского произвела на нас обеих [Н. Н. и А. П. Пургольд] впечатление. Да и не мудрено. В ней было столько интересного, своеобразного, талантливого и загадочного. Пение его нас восхитило. Небольшой, но приятный баритон, выразительность, тонкое понимание всех оттенков душевных движений и при этом простота, искренность, ни малейшей утрировки или аффектации — все это действовало обаятельно [1868]. Впоследствии я убедилась, как разносторонен был его исполнительский талант: у него одинаково выходили как лирические и драматические, так и комические и юмористические вещи. Кроме того, он был прекрасным пианистом, в его игре был блеск, сила, шик, соединенные с юмором и задором. Такие вещи, как «Раек», «Озорник», «Козел», «Классик» и пр., он пел с неподражаемым юмором. С другой стороны, исполнение партии Ив[ана] Грозного и царя Бориса было глубоко и проникновенно драматично»Свидетельство это — не случайного любителя, а одаренного и квалифицированного музыканта — Н. Н. Римской-Корсаковой. Необходимо заметить, что если в области фортепианной игры Мусоргский прошел довольно основательную школу, то о его вокальной подготовке мы знаем очень мало; будучи в школе, он пел в ученическом хоре, напевал итальянские арии, «о русских композиторах, тем более о Глинке и Даргомыжском... не имел никакого представления».
В рассказе Римской-Корсаковой-Пургольд, как и в других аналогичных, выявляется как раз та многогранность, которую не хотели или не сумели увидеть в его композиторском творчестве многие его музыкальные современники, авторитетные ценители и судьи. Да и позднее, признавая его «юмор», плохо разбирались в глубине и подлинности трагических страниц его музыки, отмечая поражающую внешнюю наблюдательность при литературной новизне задания, не доходили до действительной ценности его музыкально-психологических открытий; меньше же всего сочувствовали его «лиризму», не видя в нем привычной мелодичности, не схватывая тонкую новизну формы, связанной с изменениями настроений в тексте. Но когда композитор выступал в роли исполнителя, то не было пределам в признании и восхищении со стороны тех же самых ценителей, в каком бы роде эти выступления ни были — комическом, драматическом или ином.
Во многих отношениях строгий к своему другу Н. А. Рим- ский-Корсаков сообщает: «Мусоргский певал вместе с Кюи отрывки из опер последнего. У Мусоргского был недурной баритон, и пел он прекрасно; Кюи пел композиторским голосом». И позднее: «Что же касается до Мусоргского... он был прекрасный пианист и отличный певец (правда, уже спавший в то время с голоса)...». Корсаков вообще не упускает случая отметить все исполнения Мусоргского, а когда явилась необходимость познакомить Направника с «Псковитянкой», то, по его же воспоминанию, «Модест, превосходно певший за все голоса, помог мне показать оперу присутствовавшим» Ч Вспоминает он об исполнении Мусоргским Фарлафа из «Руслана», Лепорелло в «Каменном госте», Подколесина в «Женитьбе» («сам Мусоргский со свойственным ему неподражаемым талантом пел Подколесина»), боярина Шелогу в прологе оперы Корсакова и пр. Есть основание думать, что автора «Снегурочки» и «Майской ночи», в противоположность другим музыкантам-друзьям, привлекала в Мусоргском более всего лирическая сторона дарования (вероятно, здесь он и видел «идеальную сторону таланта» Мусоргского), тогда как «наиболее драматическим» композитором, во всяком случае в годы наибольшего единства членов «кучки», еще признавался Кюи. Но «актерство» Мусоргского, проявляемое им порою в жизни, кажется, сильно не нравилось Корсакову. А между тем это «актерство» было второй природой композитора, оно ведь придает особый колорит и большинству его писем, иногда его выступлениям в качестве пианиста и аккомпаниатора.
Здесь были причины не сразу, быть может, распознанные. Полная непосредственность, задушевность, искренность в отношении к людям, одновременно какая-то неуверенность в своих жизненных правах вызывали в Мусоргском потребность в затушевке своих чувств, слишком буйных, обнаженных и стихийных порывов. Прирожденные же актерские дарования, естественно, использовались в необходимых случаях.
В качестве актера-любителя он выступал в ранние годы и в комедии, и в комических операх — всегда с неизменным успехом. Не случайным было его тяготение к Гоголю, к чтению (с таким же успехом) в кругу друзей его произведений. В своих поисках интонационной выразительности в музыкальном языке он чутко присматривался и, вернее, прислушивался к богатым оттенкам, разговорному стилю великого юмориста и столь же своеобразного лирика, как и Мусоргский. «В моей opera dialogue, — пишет Мусоргский в период работы над оперой «Женитьба», — я стараюсь по возможности ярче очерчивать те перемены интонации, которые являются в действующих лицах во время диалога, по-видимому, от самых пустых причин, от самых незначительных слов, в чем и таится, мне кажется, сила гоголевского юмора».
Обратимся к важнейшему исполнительскому дарованию Мусоргского, имевшему все предпосылки к выступлениям профессионального характера, к Мусоргскому-пианисту.
После занятий по фортепиано в деревне со своей матерью Мусоргский по приезде в Петербург десятилетним ребенком учится у строгого и опытного педагога, профессора Герке. Двенадцати лет выступает с полным успехом на одном из «светских» домашних концертов, одобряемый также и своим профессором. Дальнейшая обстановка неблагоприятна для развития в этой области. Хотя в военной школе, куда он поступает тринадцати лет, в течение некоторого времени продолжаются его занятия с тем же Герке и знакомство с фортепианной литературой (преимущественно немецкой), однако вместо систематической учебы ему приходится в свободное время «без устали барабанить танцы в угоду юнкерам, разнообразя репертуар собственными импровизациями» По мнению одного из сочувствующих ему музыкантов, у Мусоргского даже и позднее не было «кругозора фортепианного виртуоза», а между тем, если даже учесть все возможные преувеличения со стороны лиц, непосредственно восхищавшихся его дарованиями, пианистические данные у Мусоргского были совершенно выходящие из ряда обычного. Не только Стасов, равнявший его с Антоном Рубинштейном, но и наиболее строгий к нему Кюи признает, что у Мусоргского «были задатки быть блестящим пианистом-виртуозом», а о певцах, публике и говорить не приходится, он становился всеобщим любимцем. Даже критика, равнодушная или враждебная композитору, отмечала необыкновенные качества его фортепианной игры, имея, впрочем, дело почти по преимуществу с выступлениями Мусоргского в качестве аккомпаниатора, а не концертного пианиста (как одно из исключений оценки его самостоятельной игры в последние годы жизни, во время концертных поездок с певицей Д. Леоновой по провинции).
Как уточнить наше понятие о стиле исполнения, который был присущ Мусоргскому, суммируя различные наблюдения более или менее компетентных слушателей его фортепианной игры? Необходимо заметить, что тот педагог, у которого Мусоргский специально занимался, давший ему основы настоящей школы,—Герке — был весьма педантичен и требователен. Об этом мы узнаем в воспоминании критика Г. А. Лароша о совместных его с П. И. Чайковским в консерватории занятиях по обязательному фортепиано у того же Герке. Там же мы узнаем, что «направление его [Герке] было слегка сентиментальное: сообщая нам разные оттенки и тонкости фразировки, до которых он был большой охотник, он не прочь был поучить нас кстати и некстати играть tempo rubato, что очень не нравилось Петру Ильичу». Чайковский написал тогда шуточную фортепианную пьесу. «В виде демонстрации над пьеской вместо обозначения tempo было написано «Maestoso, misterioso е senza gherkando». Не существующее в итальянском языке слово gherkando должно было обозначать слащавую манеру Герке делать не вовремя ritardando и accelerando». Итак, сентиментальность и даже слащавость исполнения, но в то же время работа над фразировкой («придирался к малейшей мелочи», — пишет Ларош), над оттенками.
Когда А. П. Бородин впервые встречает Мусоргского в год (1856) его окончания военной школы, то сообщает потом об этой встрече, между прочим, следующее: «Он [Мусоргский] садился за фортепиано и, вскидывая кокетливо руками, играл весьма сладко, грациозно и проч., отрывки из «Троваторе», «Травиаты» и т. д., а кругом его жужжали хором: «charmant, delicieux». Вторая встреча будущих членов «Могучей кучки» состоялась через три года. «Мусоргский был уже знаком с Балакиревым, понюхал всяких новшеств музыкальных, о которых я не имел и понятия» . Разговор и исполнение касались уже не только Мендельсона, но и Шумана (тогда еще совсем нового для Бородина) и отчасти композиции самого Мусоргского. Наконец, новая встреча — еще через три года (1862), у Балакирева. Мусоргский сел с Балакиревым за фортепиано. «Игра была уже не та, что в первые две встречи. Я был поражен блеском, осмысленностью, энергией исполнения и красотою вещи», — замечает Бородин (исполнялась Первая симфония Римского-Корсакова).
Очевидно, при наличии редких прирожденных технических данных и пройденной все же хорошей школы у серьезного педагога, Мусоргский как пианист пошел по новой дороге, в соответствии с той музыкальной литературой, с которой он знакомился у Балакирева, в занятиях и беседах с ним и со Стасовым, в середине 60-х годов. Эти годы наложили окончательный отпечаток и на все последующие в отношении вкуса, направления, самостоятельных приемов выразительности в фортепианном исполнении, вытекавших из задач Новой русской школы.
При общей художественной восприимчивости Мусоргского и постоянном обращении его в сфере новых явлений искусства к программной и вокальной музыке, при отталкивании от иных, несродных впечатлений, характеристическое направление могло быть преобладающим.
«Музыкальная память Мусоргского, — читаем в одном мемуаре, — была невероятная. Однажды Мусоргский разбирал и пел у О. А. Петрова «Зигфрида» Вагнера в день получения нот в Петербурге, и когда его попросили повторить сцену Вотана, то он сыграл ее всю от начала на память» Такая способность отличает многих первоклассных пианистов, а в отношении Мусоргского ценны также имеющиеся замечания, что он всегда умел передать и характер индивидуальности трактуемого автора, — явление далеко не частое у пианиста— крупного, самостоятельного композитора.
К сожалению, мы все-таки располагаем сведениями главным образом о Мусоргском как аккомпаниаторе, а не как о концертном пианисте. Одно из сообщений этого рода принадлежит пианисту, профессору Ленинградской консерватории Н. С. Лаврову: в 1879—1880 годах, то есть в последние годы жизни композитора, Лавров слышал Мусоргского и сохранил яркое воспоминание об исполнении Мусоргским и певицей Д. М. Леоновой «Песни о блохе». «Песнь о блохе» произвела в кружке сенсацию и вызвала в публике взрыв аплодисментов. Здесь особенно ярко сказалась способность Мусоргского к картинности сопровождения... Арпеджио в середине романса звучали изумительно, в них было положительно что-то рубинштейновское. Такого исполнения арпеджио Лаврову не пришлось слышать ни прежде, ни после: при страшном fortissimo рояля голос Леоновой не был заглушаем ни на одну секунду, и было слышно каждое слово романса». По поводу именно этой пьесы есть еще одно небезынтересное сообщение, что «Песнь о блохе», исполняемая самим Мусоргским как певцом и аккомпаниатором одновременно, производила впечатление большее, чем во все последующие исполнения наиболее знаменитых артистов.
Выделим здесь две оценки, особенно заслуживающие внимания. Первая принадлежит Н. А. Римскому-Корсакову. Подчеркивая еще раз, что Мусоргский был «прекрасным пианистом с юных лет», он добавляет: «Модест Петрович, тем не менее, отнюдь не занимался пианизмом и репертуара никакого не имел. Как аккомпаниатор певцам он часто выступал в последнее время в петербургских концертах. Певцы и певицы очень его любили и дорожили его аккомпанементом. Он прекрасно следил за голосом, аккомпанируя с листа, без репетиций». Эта сухая, но точная справка может быть дополнена той горячей репликой, какая вырвалась у Д. Леоновой, артистки, имевшей большой практический опыт, с которой Мусоргский вел свою концертную (а отчасти и педагогическую) работу. Через несколько дней после смерти Мусоргского Леонова выступает в печати, высказывая, между прочим, следующее: «...как аккомпаниатор, и притом столь изумительный, как равного ему у нас не было и нет, покойный Мусоргский известен уже давно. Он довел «аккомпанемент» до той степени художественного совершенства, до той виртуозности, о которой до него не имел представления ни один музыкант, выступавший на концертной эстраде. Он своим аккомпанементом сказал действительно «новое слово» и показал, как велико его значение в отношении цельности художественного исполнения. Аккомпанировать после него сделалось трудным, серьезным делом, и вот почему артисты преимущественно всегда желали петь в концертах с сопровождением М. П. Мусоргского, и потому-то ни один мало-мальски серьезный концерт не обходился без его участия».
Тяжелое нравственное и физическое состояние Мусоргского в последние годы не могло не влиять на продуктивность его творчества. Вопрос о качестве его произведений в те же годы подвергался разным оценкам и переоценкам. В настоящей заметке не будем касаться этого. Но можно присоединиться к следующим выводам и поверить правде рассказа В. Стасова. «Одно, что его еще поддерживало и утешало, это было поминутное участие в бесчисленных концертах, куда его приглашали как великолепного аккомпаниатора... Большинство этих концертов имело целью собрание денег для учащихся, для бедной молодежи, и Мусоргский никогда не отказывался. Но тут его успех был всегда громадный, так что он думал даже, одно время, жить своим фортепианным и аккомпаниаторским талантом. Он мне писал 15 июня 1876 года: «За это время, много действуя на клавикордах, я начинаю приходить к убеждению, что если велено будет снискивать насущный хлеб «бряцанием», сумеем...». Но этого не случилось. Фортепиано и концерты никогда ничего не принесли ему».
Много позднее один из добросовестных исследователей уже в начале нашего века заметил, что обилие и разнообразие способностей Мусоргского помешало ему, как композитору, сосредоточиться на творчестве, подобно Римскому-Корсакову, «дисциплинировать» свою композиторскую работу. Доля правды в этом может быть. Но более внимательное изучение творческого наследия и личности великого композитора, доступное нашему времени, может говорить и о другом. Широта стремлений Мусоргского, его поиски в области научных знаний, его жадный интерес к жизни в различных ее проявлениях, к беседе с «живыми людьми», наконец, и характер его исполнительских данных — все вместе служит нам показателем и выражением глубокой и постоянной внутренней работы, отразившейся в многообразной насыщенности правдой и силой большинства его произведений.