Глава III. Выстраданные годы борьбы
О причинах он не распространялся, ссылаясь на служебные обстоятельства. Но в отрывочных ответных фразах его писем, в их тоне чувствовалась острая боль иных, невысказанных переживаний. «Отказываться от заветного, от самой жизненной жизни, корпеть над дрянью. Ужас! потому что правда,— писал он Стасову.— ...А что бы сказало свидание с Листом, сколько бы дел хороших поделалось! Нет, надо искать другого пункта, по мере сил и способностей, для добывания насущного... Впрочем, я верю в звезду; не может быть, чтобы когда-либо не узрел я мужей европейских. Если же не придется — стерпим, и это стерпим, как и теперь делаем». Радостно возбужденный Стасов из своего «заграничного далека» не мог понять сложного душевного состояния Мусоргского в то тревожное лето семьдесят третьего года, когда в ожесточенной борьбе, требовавшей новых и новых жертв, решалась судьба «Бориса Годунова» (успешный показ трех картин оперы вызвал лишь раздражение театральной дирекции) и в то же время углублялся разлад с друзьями; когда Мусоргского буквально «распирало» от смелых творческих идей и планов обдумываемой «Хованщины» и в то же время одолевала «халдейщина» чиновных дел, которым не видно было конца и которые приходилось выполнять «ради добывания насущного». Как он рвался к творчеству, как много было уже обдумано и заготовлено для «Хованщины»,— о том говорят его письма. Но он не имел возможности спокойно сосредоточиться и реализовать обдуманное (за весь 1873 г. записаны были только две небольшие сцены).
В июне Мусоргский перенес тяжелый приступ нервной болезни — первый грозный результат перенапряжения душевных и физических сил. Тем же летом, 23 июля, скоропостижно умер его талантливый друг, художник В. Гартман. Эта неожиданная смерть потрясла Мусоргского; мрачные раздумья охватили его. «Нет и не может быть покоя, нет и не можег быть утешения — это дрябло,— писал он.— Если природа только кокетничает с человеком,— имею честь с нею познакомиться как с кокеткою, то есть поменьше доверять ей и зорко следить, если подчас так увлечет, что небо с овчинку покажется; или, по-гусарски, кинуться в омут — захлебнуться на смерть, но насладиться: чем? рыхлою, холоднопотною землею, что ли, которая уже не кокетливо, а искренно принимает в свои мерзкие объятия всякого «царя природы», кто бы он ни был...». В такие-то дни, когда «скорбел мозг» и «кошки на сердце скребли», его безотчетно тянуло к вину. Он превозмогал болезнь сколько мог, но мог ли он в сложившихся обстоятельствах устранить ее причину? «Стерпим, и это стерпим»,— не раз повторял он.
Но вот начались репетиции «Бориса», и, наконец, 27 января 1874 года состоялась премьера великой оперы. Мусоргский добился решающей победы, и эта победа, столь важная для всей русской музыки, выпрямила его посреди тревог и гонений, подняла в нем новые силы. Он выстоял перед тяжелым испытанием личной жизни (смерть Н. Опочининой). Наперекор судьбе работал с удвоенной энергией. В семьдесят четвертом году (начиная с весны) написаны были вокальный цикл «Без солнца», большая фортепианная сюита «Картинки с выставки», баллада «Забытый». Значительно подвинулось сочинение «Хованщины». И в том же году возник замысел народной комической оперы «Сорочинская ярмарка».
Да, жизнь брала свое, движение обновляло силы, борьба продолжалась. Но путь Мусоргского становился все извилистее и круче. И именно жизнь, реальная действительность, с ее кричащими противоречиями, вносила во внутренний мир художника порывы душевного смятения. Отрава одиноких раздумий не давала ему покоя. Они излились с неведомою силой в его трагическом цикле песен «Без солнца». В этих песнях, вырвавшихся из самой глубины сердца, выразилась и острая боль личных переживаний, и трагедия художника-борца, чувствующего неизбежность давящей действительности и — невозможность примирения с нею...
Вокальный цикл «Без солнца» написан на стихотворения А. Голенищева-Кутузова, тогда еще молодого поэта.
Через восемь лет после смерти Мусоргского Голенищев-Кутузов написал о нем воспоминания, долгое время остававшиеся неизвестными (впервые опубликованы в сборнике «Музыкальное наследство», М., 1935). Эти воспоминания содержат небезынтересный фактический материал, но — в весьма тенденциозном освещении.
Мусоргский познакомился с ним в начале семидесятых годов и с большой симпатией отнесся к его дарованию. Они сблизились и в течение двух лет (1873—1875) жили совместно — сначала соседями в одном доме, а затем по-товарищески в общей квартире. Так завязалось их творческое содружество, в котором Мусоргский играл ведущую роль. Почти всегда содержание стихов, писавшихся для музыки, подсказывалось или предуказывалось композитором; да и форма стихов в процессе сочинения музыки порой претерпевала довольно существенные изменения. Но все это делалось с удивительной чуткостью, великодушной скромностью. Мусоргский дорожил искренностью своего друга-поэта и склонен был даже преувеличивать его талант.