Глава I. В боях за «Бориса»
Постановка «Бориса Годунова» вызвала своеобразную полемику между критикой и публикой. Могучая сила художественного реализма народной музыкальной драмы увлекла и покорила широкую аудиторию. И именно реализм, беспощадный реализм Мусоргского навлек на него гонения большинства рецензентов. Опровергнуть силу воздействия оперы они были не в состоянии, прямо ругать публику не осмеливались. Тем больше их раздражал успех оперы; они пытались объяснить его чем угодно — «занимательным сюжетом», игрой актеров, красочностью спектакля и т. д.,— но только не музыкою, которую осуждали, отмечая в лучшем случае лишь отдельные частные удачи композитора.
К музыкальным рецензентам, ругавшим «Бориса», присоединился литературный критик Н. Страхов, напечатавший в «Гражданине» три письма к редактору «По поводу новой оперы «Борис Годунов». С изумлением констатируя «необыкновенный успех» оперы, он обрушился на реализм музыкально-сценической драматургии Мусоргского, в которой усмотрел грубую, «безобразную переделку» пушкинской трагедии. «Уродливость и чудовищность,— писал он,— вот удивительный результат стремления к правде и реальности». Страхов отчасти воспользовался эстетическими упражнениями Лароша и Кюи, процитировал даже слова последнего о том, что либретто «Бориса» не выдерживает критики, но в своих выводах он шел гораздо дальше. Во всей опере он не находил «ни одного места, которое не было бы испорчено и могло бы производить цельное впечатление. Исключение составляет одна сцена в корчме. Тут все стройно и согласно; кабак — кабаком; но ведь и этому «абаку не придано никакого смысла, никакой связи с оперой...» (?!). Страхов разносил оперу с крайних реакционных позиций, и его литературоведческие (не говорим уж — музыковедческие) разглагольствования о якобы чудовищных искажениях пушкинской трагедии имели политическую подоплеку. Ему ненавистен был реализм Мусоргского, ибо он видел в нем громадную обличительную силу, подрывающую «устои». И Страхов недвусмысленно писал об этом: «Направление всей оперы обличительное, очень давнишнее я известное направление: старая Русь выставляется здесь в тех темных красках, в которых видят ее и многие наши ученые». Чтобы доказать «низменность» реализма Мусоргского, Страхов построил ложное сопоставление: «Фон оперы составляет народ; этот народ выставлен грубым, пьяным, угнетенным и озлобленным». И далее — «У Пушкина общий фон — наша старая Русь и все те основы, на которых она держалась,— глубокая религиозность, семейная и монашеская жизнь, преданность государству, идеал даря, верность династии, смута, возникшая от колебания и столкновения этих элементов...». Истолковав таким образом «общий фон» оперы и драмы, Страхов сделал «уничтожающий» вывод: Мусоргский не только не вдохновился духом пушкинской драмы, «но даже вооружился против этого духа и переделал драму, обратив ее серьезные сцены в комические и грязные... Он вовсе не думал о том, чтобы создать образ целой жизни, а заботился только об реализме, то есть о том, чтобы все выходило как можно комичнее и грубее...». В свое время реакционная критика враждебно встретила пушкинского «Бориса Годунова» и всячески поносила его. Теперь, фальсифицируя идейное содержание трагедии великого поэта, прикрывалась его именем, чтобы поносить народную музыкальную драму Мусоргского.
В кругах передовой русской интеллигенции, и не только музыкальной, «Борис Годунов» Мусоргского пользовался горячей поддержкой (хотя и не безоговорочно единодушной). Во всяком случае, здесь не было недостатка в положительных оценках. Известно, например, авторитетное мнение историка Н. Костомарова, который, услышав оперу, назвал ее «настоящей страницей истории». Известно, с каким восхищением отзывались о «Борисе Годунове» многие артисты, художники, литераторы, ученые. Но их высказывания оставались достоянием «устной традиции» — они не получили тогда должного отражения в печати, (за которой следило неусыпное око начальства). Выдающийся публицист-народник Н. Михайловский был один из немногих, возвысивших свой голос в защиту реализма народной музыкальной драмы Мусоргского, которую назвал «удивительным и прекрасным явлением». Михайловский приветствовал «важный шаг», сделанный Мусоргским—представителем «новой реальной русской музыкальной школы», и тонко высмеял иронические писания Лароша, «жреца чистого искусства», против реализма. Но Михайловский, разумеется, не мог, да и не намеревался выступать с развернутым критическим разбором оперы.