Глава VI. Рубикон
От «Саламбо» и песенных сцен-картинок из народной жизни он шел, углубляясь в речитативные искания, к сочинению «Женитьбы»; от опыта интонационного моделирования речи-говора (музыкальное изложение жизненной прозы) — к органичному слиянию, синтезу выразительности певческой и речевой в широкозвучном мелосе. «Работою над говором человеческим,— писал он впоследствии,— я добрел до мелодии, творимой этим говором, добрел до воплощения речитатива в мелодии... Я хотел бы назвать это осмысленною/оправданною мелодией». Стремясь к реальной, полнокровной жизненности характеристик, образов, сцен, он добивался чуткой интонационной отзывчивости мелоса, речитативной свободы его гибкого развития, естественности его ритмического дыхания, внутренней осмысленности форм ладового движения («без немецких подходов» и общих мест).
Из сказанного ясно, какую важную перспективную роль сыграла работа над «Женитьбой» в становлении выразительного стиля Мусоргского. Он засадил себя «в клетку» опыта, чтоб выйти «на волю» в полном вооружении мастерства. Сочинением первого действия «Женитьбы» опыт был завершен. Быстрота решения сложной задачи объяснялась просто: многое в сфере интонационной драматургии было уже найдено и продумано в маленьких вокальных пьесах-сценках и — параллельно — в большой инструментальной композиции «Ивановой ночи». Живой пример «Каменного гостя» стимулировал напряженную работу творческой мысли Мусоргского. Опыт драматической прозы в музыке обусловил стремительный скачок в его развитии. Он не дописал «Женитьбу». Но он написал «Бориса Годунова»!
Порыв неповторимый.
И по содержанию, и по характеру, не говоря уже о масштабной музыкально-драматургической концепции, «Борис Годунов» — явление совершенно новое, небывалое, которое невозможно воспринять как прямое продолжение опыта «разговорной оперы» на гоголевский сюжет. И все же есть упрямая логика в последовательном сочетании этих несочетаемых произведений. Дело, конечно, не в примерах схожести иных мотивов или тематических оборотов. В этом смысле между «Женитьбой» и «Борисом Годуновым» не так уж много точек соприкосновения. Их неизмеримо больше между «Борисом» и далекой «Саламбо». А говоря о ближайших образных связях, вспоминаешь прежде всего вокальные пьесы-сценки Мусоргского — те самые «народные картинки», живые зарисовки с натуры, которые послужили эскизами к будущей народной музыкальной драме («Вы знаете, перед «Борисом» я дал народные картинки»). Но в том-то и дело, что без опыта работы над «Женитьбой» Мусоргский не создал бы «Бориса Годунова», да еще так быстро и так великолепно.
Не каприз гения, а социальная природа его творчества требовала жизненного воплощения драматической прозы в музыке. Напомним: именно «народные картинки» побудили его сосредоточиться на проблематике реализма интонационной драматургии живой человеческой речи. В работе над «Женитьбой», «излагая житейскую прозу музыкальной же прозой», он детально анализировал и постигал внутренние связи выразительности певческой и речевой. Ему необходим был этот «лабораторный» опыт анализа, чтобы найти и утвердить синтез. Тут, в сознательно ограниченной сфере «опыта», выковывалось не только мастерство гибкого, пластичного, как сама речь, речитатива, но и мастерство интонационной индивидуализации музыкально-сценических образов и характеристик, тут откристаллизовывался метод правдивого, точного — «значит: художественного» — отображения жизненной действительности в музыке. Таково было предназначение его продерзостной «Женитьбы», перекинувшей мост через Рубикон и открывшей путь к новым творческим завоеваниям.
Девять лет спустя, когда Мусоргский вновь обратился к гоголевской прозе, принимаясь за сочинение «Сорочинской ярмарки», он вспомнил свою «юную работу на Гоголевскую «Женитьбу» и высказал глубокое резюмирующее суждение. «Женитьба»,— писал он,— это посильное упражнение музыканта, или правильнее, не-музыканта, желающего изучить и постигнуть изгибы человеческой речи в том ее непосредственном, правдивом изложении, в каком она передана гениальнейшим Гоголем. «Женитьба» этюд для камерной пробы. С большой сиены надобно, чтобы речи действующих, каждого по присущей ему природе, привычкам и «драматической неизбежности», рельефно передавались в аудиторию,— надобно так устроить, чтобы для аудитории были легко чувствительны все бесхитростные перипетии человеческого насущного дела и чтобы, вместе с тем, они были художественно интересны. Представь же себе, милый друг мой, что то, что в речах действующих у Гоголя ты читаешь, мои действующие, со сцены, должны передавать нам в музыкальной речи, без изменения против Гоголя. Много пытаний, много томящего чувства от жажды взять приступом твердыню, пугавшую, кажется, всех музыкантов... ведь хочется много, очень много правды поведать людям,— так хоть бы маленький обрывочек этой правды поведать-то успелось!». Это суждение, столь же скромное, сколь и мудрое, показывает, каким могучим развитием творческой мысли чревата была работа Мусоргского в период сочинения «Женитьбы».
Одною страстью, одним стремлением одухотворялась его творческая деятельность — сказать новое слово правды людям. Этим стремлением продиктован был и опыт драматической прозы в музыке. Желая «изучить и постигнуть изгибы человеческой речи», дабы овладеть интонационным многообразием исконной правды выражения, он более всего остерегался искушения отвлечься от поставленной задачи в сторону условной оперной традиционности или в сторону чисто музыкального изобретательства. Принимаясь за сочинение «Женитьбы», Мусоргский — подобно Глюку — старался забыть, что он музыкант. Вместе с тем он по необходимости сурово ограничил эстетическую сферу своего опыта. Потому-то и говорил о нем скромно — как о «посильном упражнении музыканта, или правильнее, не-музыканта». (В таком смысле понимается и памятное выражение Мусоргского: «Женитьба — это клетка, в которую я засажен, пока не приручусь, а там на волю».) Упражнение гениального художника вылилось в своеобразный музыкально-сценический «этюд для камерной пробы», поражающий не только смелым выбором сюжета, новизной содержания, необычностью формы, но и филигранной техникой выразительного мастерства. «Упражнение» в пределах камерной пробы вполне себя оправдало. Мусоргский прочно утвердился в сознании своих сил, в верности взятого курса, в готовности осуществить давно лелеемые крупные замыслы.
Готовился он долго, настойчиво, самозабвенно, сопрягая свои творческие замыслы, поиски и опыты с пытливым изучением жизни. «Эдип» и «Саламбо», вокальная лирика и «народные картинки», «Иванова ночь» и «Женитьба» — все это подступы гениального художника к заветной цели.
— Много пытаний, много томящего чувства от жажды взять приступом твердыню...— признавался Мусоргский.
В суровых и томящих пытаниях таланта выказывалась удивительная стойкость его характера. Годы неустанного творческого труда воспитывали в нем подвижническую непреклонность, побуждавшую неколебимо идти вперед, шаг за шагом завоевывая новые, неизведанные области безбрежного искусства. Многое в его творчестве отвергалось современниками, многое не удовлетворяло самого композитора, многое откладывалось «до времени». Но Мусоргский не страшился трудностей, невзгод и неудач. Он чистил своего Пегаса геракловой скребницей.