Глава III. В кружке, в «коммуне» и наедине с самим собой
Рядом с этими романсами возвышается «Песнь Саула перед боем» (на слова Байрона — из «Еврейских мелодий»), воплотившая героический образ библейской легенды. Монолог Саула-полководца, обращенный к воинам и наследнику-сыну перед решающей битвой с врагом, одухотворен зовом чести и долга — победа или смерть! Музыка, дышащая пафосом мужества и силы, исполнена внутреннего драматизма. В боевой песне Саула Мусоргский великолепно передал и властный порыв к победе, и смутное предчувствие смерти, и горделивое бесстрашие - перед ней. Стасов не без основания выделял это сочинение как «лучший и совершеннейший романс первого периода», неизменно оставляющий «впечатление силы, страстности, красоты и увлечения». Добавим, что в музыке «Царя Саула» узнаются черты, роднящие ее с героикой народных сцен «Эдипа», — черты, которые получат со временем новое развитие в крупных музыкально-драматических композициях Мусоргского.
«Песнь Саула перед боем» задумывалась для голоса с оркестром (что отмечено и в оригинале). Но инструментована была лишь через пятнадцать лет.
Возвратившись осенью 1863 гада в Петербург, Мусоргский удивил друзей и знакомых неожиданной переменой. Он обосновался в «коммуне». Мусоргский и пятеро его товарищей из среды демократически настроенной молодежи (братья Логиновы — Вячеслав, Леонид и Петр, Николай Лобковский и Николай Левашев) составили своеобразный кружок «свободного развития» и поселились коллективом для совместного житья на общей квартире. Свой кружок они называли полушутя-полусерьезно «коммуной».
Как возникло и как осуществлялось решение Мусоргского изменить свой образ жизни — можно лишь догадываться (прямых источников, увы, нет). Но, несомненно, оно возникло под влиянием демократических идей Чернышевского и сыграло важную роль в развитии Мусоргского — его мировоззрения, таланта и характера.
Немногие и тем более драгоценные для нас сведения о жизни и быте в этой «коммуне» сообщил позднее В. Стасов (в биографическом очерке о Мусоргском). «У каждого из товарищей, — писал он,— было по отдельной своей комнате, куда никто из прочих товарищей не смел вступать без специального всякий раз дозволения, и тут же была одна общая большая комната, куда все сходились по вечерам, когда были свободны от своих занятий, читать, слушать чтение, беседовать, спорить, наконец, просто разговаривать или же слушать Мусоргского, играющего на фортепиано или ноющего романсы и отрывки из опер. Таких маленьких товарищеских «сожитий» было тогда немало в Петербурге, а может быть, и в остальной России. Всех товарищей в настоящем кружке было шестеро: все шестеро уже умерли, значит, можно, не нарушая ничьей скромности, назвать их по именам. Тут были три брата Логиновых (Вячеслав, Леонид и Петр), Николай Лобковский, Левашов и Модест Мусоргский.
Все это были люди очень умные и образованные; каждый из них занимался каким-нибудь любимым научным или художественным делом, несмотря на то, что многие из них состояли на службе в Сенате или министерствах; никто из них не хотел быть праздней интеллектуально, и каждый глядел с презрением на ту жизнь сибаритства, пустоты и ничегонеделанья, какую так долго вело до той поры большинство русского юношества. Все шестеро до тех пор жили, как и Мусоргский, среди семейств своих, но теперь нашли нужным все переменить и жить иначе.
Кончилась жизнь семейная, полупатриархальная, с старинным хлебосольством, с кормлением и угощением, вроде первого жизненного правила, чего-то вроде священного обряда, всякого знакомого, забредшего от нечего делать в гости; началась жизнь интеллектуальная, деятельная, с действительными интересами, с стремлением к работе и употреблению себя на дело. И те три года, что прожили на новый лад эти молодые люди, были, по их рассказам, одними из лучших во всю жизнь.