Трагедия и величие художника
Под влиянием тяжелых переживаний возобновилась привычка Мусоргского, возникшая еще в годы пребывания в юнкерской школе: забвение от горьких дум он все чаще начинал искать в вине. Он изменился внешне: обрюзг, был уже не так безукоризненно одет, как когда-то. Пошли неприятности по службе; не раз он оставался без места, испытывал постоянную нужду в деньгах и однажды был даже изгнан из занимаемой квартиры за невзнос платы. Здоровье его разрушалось. С тревогой и болью передавали друг другу Стасов, Шестакова и бывшие товарищи по балакиревскому кружку, что Мусоргский подолгу засиживается в трактире «Малоярославец» в компании не известных им и, как они выражались, темных личностей. Иногда он вообще подолгу исчезал из поля их зрения. В такие периоды Стасов, находившийся где-нибудь в обществе, нередко внезапно обрывал разговор и мысленно уносился к далекому другу: «Ах, что-то теперь с нашим бедным Мусоряниным!» (этим ласковым именем Мусоргского обычно звали в кружке). Правда, суждения друзей были не во всем верны. В «Малоярославец» Мусоргского толкала отнюдь не только его пагубная страсть. Это заведение было местом сборищ многих людей из литературной и артистической среды. И «темные личности» оказывались в большинстве своем интересными, талантливыми собеседниками. Среди них были известные актеры Александрийского театра И. Ф. Горбунов и П. В. Васильев, этнограф и литератор С. В. Максимов и др., все — превосходные знатоки народного творчества, к которому Мусоргский всегда питал живейший интерес. Сближался он и с представителями простой, необразованной части общества, с которыми в те времена не принято было водить знакомство человеку из интеллигентной среды. Но Мусоргский всегда уважал подлинно человеческое, под какой бы внешностью оно ни скрывалось, и не находил нужным считаться с нормами поведения, выработанными так называемым «приличным» обществом, в лживости и лицемерии которого он давно убедился.
В эти годы Стасов предпринял шаг, которым он рассчитывал спасти одновременно двух дорогих ему людей. Он буквально умолил Балакирева возобновить встречи и музыкальные занятия с Мусоргским. Он надеялся таким путем отвлечь Мусоргского от его новых знакомых и одновременно вернуть к активной деятельности Балакирева, все еще находившегося в состоянии душевной подавленности и добровольного отчуждения от музыкальной жизни. Не без труда удалось ему уговорить Мусоргского прийти в назначенный час на квартиру к бывшему учителю и товарищу. И вот состоялась встреча этих когда-то столь близких друг другу людей.
С виду все прошло очень гладко, и на следующий день Балакирев даже сообщил Стасову, что был «приятно удивлен» Мусоргским как человеком. После того, что он себе заранее представлял, для него явилось неожиданностью, что у Мусоргского не обнаружилось «никакого самохвальства пли чего-нибудь вроде самообожания». Мусоргский же терпеливо выслушал наставления Балакирева и даже согласился: взяться за рукопись своего старого произведения «Ночь на Лысой горе», чтобы начать переделывать его согласно указаниям своего прежнего руководителя. Но... тем дело и ограничилось. Напрасно молил их Стасов продолжать встречаться, напрасно взывал он к прошлому, даже к памяти покойной Юлии Ивановны, пригревшей когда-то Балакирева в своем доме, — отношения между бывшими друзьями так более и не наладились. Мусоргский давно творчески перерос своего прежнего наставника, а тот этого не понимал.
Видя, что Мусоргский не проявляет желания продолжать начатые занятия, Балакирев пришел к заключению, что от этого человека ничего хорошего ждать в музыке больше нельзя. К счастью, он глубоко заблуждался.
Исключительно неблагоприятные жизненные условия, нравственные муки, разрушающееся здоровье — ничто не могло сломить творческого духа Мусоргского. Он признавался Стасову, что его неотступно преследует одна дума — «сказать людям новое слово дружбы и любви, прямое и во всю ширь русских полян, правдой звучащее слово скромного музыканта, но борца за правое дело в искусстве».
Чем яснее ощущал он враждебность официального петербургского мира, тем упорнее держался своих творческих принципов. «Только не лги, говори правду», — твердил он себе. То, что наблюдал Мусоргский в общественной жизни, побуждало его более глубоко сознавать свою ответственность как художника.
По-прежнему царят в мире произвол и насилие. По-прежнему стонет народ под пятой своих угнетателей. Но, кажется, теперь воздух отравлен еще чем-то таким, чего не было раньше. Это — бешеная погоня за деньгами. Она внесла в жизнь какую-то судорожность, жестокость, вытравив последние остатки былого российского благодушия. «Не знаю, что хуже обезображивает: гашиш, опий, водка или алчность к денежной наживе», — размышлял Мусоргский. Не раз в письмах к друзьям из-под его пера вырывались гневные тирады в адрес заполонившего Петербург нового типа людей — капиталистов, биржевиков, этих «разгаданных сфинксов XIX века», как назвал их композитор.
Он ощущал глубокое потрясение привычных устоев, но не понимал, что после крестьянской реформы наступила новая фаза в жизни общества, что стремительное наращивание капитала — не случайность, а проявление неотвратимого процесса общественного развития. Ему казалось, что на мир надвинулось какое-то страшное, стихийное, слепое зло, вызвав повальную порчу нравов. Кругом все опутано ложью. Законы создает «невероятно чистая» публика — она брезгливо отворачивается от мужицких лохмотьев, ханжески и лицемерно осуждает все, что не подходит под общепринятую мерку. Но сама она умеет только покупать и продавать. Подлинная духовная чистота ей неведома. А ведь людям нужна правда, только не трескучая, а настоящая.
Несмотря на ужасающие условия, Мусоргский переживал в эти годы подлинный творческий взлет. Из-за внешних причин сочинять становилось все труднее, работа подвигалась медленно, иногда наступали длительные перерывы. Многое из того, что было задумано композитором, так и осталось незавершенным или совсем не осуществленным. Но то, что было создано в эти годы, доказывает, что Мусоргский достиг новой вершины творчества.
В письмах к близким людям, и особенно к Стасову, он нередко повторял теперь свои излюбленные слова: «Вперед, к новым берегам!». Этому девизу, как нельзя более ярко отражавшему сущность его страстной, активной, постоянно рвущейся вперед натуры, композитор остался верен до конца дней.