В боевом строю
В 1867 году были впервые произнесены слова, от которых произошло название балакиревского кружка и всего музыкального направления, которое он представлял. Свою статью о симфоническом концерте, данном Балакиревым в честь съехавшихся в Россию на съезд представителей разных славянских стран, Стасов закончил таким пожеланием: «Дай бог, чтобы славянские гости никогда не забыли сегодняшнего концерта, дай бог, чтобы они навсегда сохранили воспоминание о том, сколько поэзии, чувства, таланта и уменья есть у маленькой, но уже могучей кучки русских музыкантов». Слова «могучая кучка» были подхвачены современниками. Правда, вначале многие еще произносили их с усмешкой, иронически, но постепенно возрастало число людей, у которых они вызывали чувства неподдельного восхищения и гордости. История сохранила это название. Со временем ему суждено было прозвучать на весь мир и стать символом величия, молодости и национального своеобразия русской музыки.
Во второй половине 60-х годов члены кружка один за другим достигали зрелости и дарили миру замечательные произведения. И этот период были завершены: Первая симфония Бородина, симфоническая картина «Садко» Римского-Корсакова, опера «Ратклиф» Кюи, восточная фантазия для фортепиано «Исламей» Балакирева и ряд других. Задумывались новые капитальные сочинения. Это было время наивысшего расцвета деятельности тесно сплоченного коллектива, каким являлся в те годы кружок. Жизнь еще не успела разметать друзей, и они свято хранили свое единство. Как и прежде, регулярно собирались вместе, чтобы помогать друг другу советами, успехи товарищей радовали как свои собственные, каждый чувствовал себя ответственным за действия всех остальных.
Возросло и число союзников. Эти годы принесли членам содружества радость новой встречи и впервые по-настоящему расцветшей творческой дружбы с Даргомыжским.
С тех пор, как молодые музыканты не бывали в квартире на Моховой, многое изменилось в жизни их старшего товарища. Могучий общественный подъем, всколыхнувшнй всю Россию, отразился и на его судьбе. Общественные перемены помогли ему выйти из состояния угнетенности и добровольного заточения. Временное участие в работе журнала «Искра» уже было первым признаком наступающего перелома. Затем Даргомыжский побывал за границей, где на его долю выпал большой артистический успех. Когда же он, окрыленный, возвратился на родину, он застал здесь сильно изменившуюся обстановку. В императорские театры хлынула новая, демократическая публика, воспитанная на передовых идеях и чуждая барских предрассудков. Эта публика восторженно встретила восстановленную после длительного перерыва «Русалку». К Даргомыжскому пришла наконец давно заслуженная слава. Это должны были признать даже официальные заправила музыкальной жизни столицы. В 1867 году Даргомыжский был избран председателем Петербургского отделения Русского музыкального общества. Пятидесятичетырехлетний, страдающий тяжелой болезнью сердца композитор нашел в себе силы для большой музыкально-общественной работы.
С великой радостью убедился он теперь, что в лице балакиревцев выросла замечательная композиторская смена. И он охотно пошел на сближение с ними. Они же в свою очередь окружили его вниманием и глубоким уважением.
Вскоре Даргомыжский познакомил молодых людей со своей новой работой. С ним происходило нечто удивительное. Он вдруг изменил принятому когда-то решению не писать больше для театра и с чисто юношеским огнем принялся за сочинение новой оперы. Замысел был совершенно необычный: композитор решил положить на музыку «Каменного гостя» Пушкина, не изменяя ни одного слова. Получалось, казалось бы, нечто совсем немыслимое: опера, состоящая из одних речитативов, без арий, ансамблей и хоров. Но Даргомыжский так изумительно владел искусством воплощения в музыке многообразных оттенков человеческой речи, так тонко чувствовал стихи Пушкина, что из речитативов рождались, как живые, человеческие характеры со сложной гаммой чувств и тончайшими сменами настроений. Это было подлинное, большое искусство.
Даргомыжский еще никогда не переживал такого творческого подъема. «Пишу не я, а какая-то сила, для меня неведомая», — говорил он. И его вдохновение передавалось окружающим.