«Картинки с выставки». Вокальные циклы
Следствием признания музыкантов-кучкистов явилось предложение написать коллективную оперу-балет «Млада» на либретто С. А. Гедеонова, директора императорских театров в Петербурге. Мусоргский должен был написать сцены для второго и третьего действия — сцену торга и шабаш злых сил. Пригодилось раннее сочинение композитора, вдохновленное кругом волшебно-фантастических образов,— симфоническая поэма «Ночь на Лысой горе»; в переделанном виде из нее выросла сцена «Чернобога на горе Триглаве». Мусоргским была создана и новая музыка — для сцен торга и кулачного боя, а также «Марш князей и жрецов». Но в целом вся эта затея сочинения по заказу на чуждый ему сюжет не нравилась композитору. Сочиняя свой фрагмент, он писал В. В. Стасову: «Стыд брать перо в руки, изображая „Сагану, чух!" и прочую белиберду, записанную кем-то, когда-то, быть может, с пьяных глаз и мозгов... Гадко!.. Батраческий прием сотрудников по „Младе", оценка их труда тупоголовая до безобразия, отсутствие всякого обычая в достопочтенном подрядчике, следующее отсюда нравственное fiasco кружка (не за горами) — вот что меня мутит».
Гораздо больше увлекает Мусоргского другая, близкая по духу работа — сочинение новой оперы. Мысль о ней пришла еще до окончания партитуры сцены под Кромами. Предлагаемые друзьями сюжеты поначалу не устраивали композитора. Стасов посоветовал взять в основу либретто повесть Писемского «Леший»; однако бытовой сюжет из жизни крепостных крестьян, даже ярко выписанный и публицистически окрашенный, не увлек композитора — в нем недоставало значительности, историзма, широты проблем, столь близкой натуре Мусоргского. По этой же причине не смогло увлечь его и либретто «Бобыля», сделанное Стасовым на основе повести Шпильгагена «Ганс и Грета» и перенесенное на русскую почву.
И только летом 1872 года Мусоргский окончательно решил с выбором сюжета: эпоха стрелецких бунтов в России конца XVII века, столкновение старой Руси с новой, петровской. Как и во время сочинения «Бориса Годунова», Мусоргский стал увлеченно изучать материалы русской истории; он читает «Историю Выговской Пустыни» И. Ф. Филиппова, «Историю раскола» И. Е. Троицкого, «Деяния Петра Великого» И. И. Голикова и др. Стасов, натолкнувший композитора на эту идею, принимал в подготовке работы самое деятельное участие: советовал, критиковал, подыскивал для него в архивах Публичной библиотеки материалы по истории стрелецких бунтов, обсуждал вопросы драматургии и сюжетно-психологической достоверности образов.
Для материалов к будущей «Хованщине» Мусоргский завел специальную тетрадку, на которой записал: «Посвящаю Владимиру Васильевичу Стасову мой посильный труд, его любовью навеянный. 15 июля 1872. Мусорянин». Не заканчивая, а лишь начав сочинение, композитор посвятил его своему близкому и горячо любимому другу.
Стасов до конца дней Мусоргского оставался его верным помощником. Человек замечательной души и искренности, широко образованный историк искусства, горячо увлекающийся и по-детски непримиримый, он имел какое-то особое чутье на таланты. Самыми близкими его друзьями, которых он защищал в своих страстных полемических статьях, были композитор М. П. Мусоргский, художник И. Е. Репин, скульптор М. М. Антокольский. Стасов называл их своей любимой тройкой (где Репин — коренник, а Мусоргский и Антокольский— пристяжные), несущейся к новым берегам русского искусства. К Мусоргскому Стасов относился с особенной любовью, и Модест Петрович отвечал ему тем же. Письма Мусоргского к Стасову полны искреннего чувства и ласковых слов: «Никто жарче Вас не грел меня во всех отношениях; никто проще и, следовательно, глубже не заглядывал в мое нутро; никто яснее не указывал мне путь- дороженьку». Сознавая активность натуры Стасова по контрасту с собственной, Мусоргский как-то написал ему: «А любы Вы мне, что горазды толкать всероссийских сурков, не вовремя спящих и не вовремя бодрствующих. Подумалось как-то: что если бы его не было? Вот и теперь, в эту минуту жутко и горько, и тогда было так же жутко и так же горько».
Встречи балакиревцев в 70-е годы по разным причинам стали реже; и лишь бывая в доме Стасова, да еще у Л. И. Шестаковой, Мусоргский чувствовал себя снова в атмосфере чистого юношеского горения и увлеченности новым искусством. Именно у Стасова Мусоргский встречался в эти годы с интересными людьми; таким был, например, талантливый молодой архитектор Виктор Александрович Гартман — человек живой, веселый, неистощимый на всякие изобретательные выдумки. У Стасова Мусоргский мог хоть немного отдохнуть от тяготившей его службы, бесполезность которой его так мучила. «Суждено сознавать всю бесплодность и ненужность моего труда по лесной части и, несмотря на это сознание, трудиться по лесной части. Жутко!» — пишет он о своей службе в Лесном департаменте. «Швырянье под суд лесничих... мне, чем больше росту, тем больше становится не по нутру»,— жалуется он Стасову.
Мусоргский бывал у Стасова не только на городской квартире в Петербурге, но летом — и на даче в Парголове. «Милейшая, много любимая мною семья» — так называл ее Мусоргский. Он сблизился с братом В. В. Стасова Дмитрием Васильевичем — юристом по образованию, человеком передовых взглядов и большим любителем музыки, очень подружился с его детьми. Старшие девочки, Варя и Зина, радостно встречали его; младший — Андрюша — при виде Мусоргского кричал: «Вот Мусорянин идет!» Дети чувствовали доброту и мягкость Мусорянина и отвечали на его привязанность восхищением и любовью.