Новые знакомства. Серьезное увлечение музыкой
Тем же летом он тяжело заболел: в результате большой нагрузки — военная служба, музыкальные занятия, творчество — наступило тяжелое нервное переутомление. Мусоргский скрывал эту болезнь от друзей. Она выражалась в подавленности, апатии, болезненной впечатлительности, «идее мистицизма». Год спустя, справившись с болезнью, Мусоргский писал Балакиреву: «В последнее время я сделал усилие покорить эту идею, и, к счастию, мне удалось. В настоящее время я очень далек от мистицизма и, надеюсь, навсегда, потому что и моральное и умственное развитие его не допускают». Однако вспышки недуга повторялись и позже.
Во время болезни Мусоргский продолжает работать, но не показывает друзьям написанное, опасаясь, что музыка выдаст его душевное состояние. Стараясь преодолеть депрессию — и будучи уже свободным от офицерской службы,— Модест Петрович много времени проводит с приятелями и знакомыми. Например, осенью 1858 года он часто бывает у Бамбергов — родственников невесты Цезаря Кюи, участвует там в домашних концертах и спектаклях. Весной 1859 года молодежь в доме Бамбергов поставила одноактную оперу Кюи «Сын мандарина». Роль мандарина исполнял Мусоргский и, по словам Стасова, «с такой жизнью, веселостью, с такой ловкостью и комизмом пения, дикции, поз и движений, что заставил хохотать всю компанию своих друзей и товарищей».
К произведениям 50-х годов относятся скерцо си-бемоль мажор для оркестра, фортепианное скерцо до-диез минор. Не оставляет композитора и мысль об «Эдипе»: он сочиняет для хора и фортепиано «Сцену в храме» — единственную дошедшую до нас часть из музыки к «Эдипу». В переложениях оркестровой музыки для фортепиано Мусоргский достигает высокого мастерства. Сообщая Балакиреву об окончании работы над его увертюрой к трагедии Шекспира «Король Лир», он пишет: «...Я доволен, все места массы (в оркестре) вышли очень удачно, сплетения имитаций играть ловко, словом, все обстоит в порядке». Такое высказывание автора очень важно: при необычайной требовательности к себе, воспитанной Балакиревым и свойственной самой натуре Мусоргского, удовлетворение работой означало действительную удачу.
В 1859 году у композитора возникает мысль об опере, теперь уже на сюжет более близкий ему по духу и национальному колориту. Импульсом к творческим замыслам стала повесть Гоголя «Ночь накануне Ивана Купала». Неподражаемая гоголевская проза с ее скульптурной лепкой типажей, реально «зримыми» образами, с ее юмористическими бытовыми народными сценками и сказочной народной фантастикой была любима Мусоргским с юношеских лет.
Сюжет давал, казалось, благодатный материал для сочинения оперы. Однако и этот замысел не был воплощен; возможно, Мусоргский почувствовал, что для оперной композиции здесь не хватало драматического конфликта. Несколько позже Модест Петрович отвечал в письме А. Н. Пургольд: «Гоголевский сюжет мне хорошо известен, я думал о нем года 2 тому назад, но дело не подходит к пути, мною избранному,— мало захватывает Русь-матушку во всю ее простодушную ширь». Главную тему творчества — историческую музыкальную драму — ему еще предстоит найти.
Определенную роль в этом поиске сыграло знакомство Мусоргского с Москвой. Летом 1859 года он был приглашен в Глебово, подмосковное имение певицы-любительницы М. В. Шиловской, которое было расположено недалеко от Нового Иерусалима. Красота подмосковной природы, древнерусской архитектуры и, главное, святая старина старой столицы — балакиревцы называли Москву «Иерихоном» — произвели на Мусоргского очень яркое впечатление. Он писал Балакиреву: «Подъезжая только к Иерихону, я уже заметил, что он оригинален, колокольни и купола церквей так и пахнули древностию... Кремль, чудный Кремль — я подъезжал к нему с невольным благоговением... Василий Блаженный так приятно и вместе с тем так странно на меня подействовал, что мне так и казалось, что сейчас пройдет боярин в длинном зипуне и высокой шапке... Москва заставила меня переселиться в другой мир — мир древности... не знаю почему, приятно на меня действующий... Знаете что, я был космополит, а теперь — какое-то перерождение; мне становится близким все русское...»