Глава III. Выстраданные годы борьбы
В 1874 году из-под пера Мусоргского вышла еще одна «картинка с выставки», не менее замечательная, но совсем иного рода. Весною в Петербурге открылась выставка работ художника В. Верещагина, на которой была представлена знаменитая его «туркестанская серия» полотен, воплотивших суровую правду войны. Одна из картин — «Забытый» — особенно поразила Мусоргского: павший в бою русский солдат лежит, распростертый, на пустынном поле битвы, забытый всеми... а над ним зловеще кружит черная стая стервятников. Под впечатлением этой картины у Мусоргского родился замысел вокальной пьесы; текст для нее взялся написать Голенищев-Кутузов. Между тем на выставке произошло событие, глубоко взволновавшее общественность. Три картины — «Забытый», «Окружили — преследуют» и «Вошли» — вызвали резкое неудовольствие военного начальства. Талантливейшею художника, истинного патриота обвинили в... антипатриотизме. Верещагин вынужден был снять с выставки оклеветанные реакцией картины и в припадке отчаяния уничтожил их. Для истории сохранились только фотокопии этих трех картин. Но одна из них живет в музыкальном воплощении Мусоргского, увековечившего образ «Забытого» в драматической балладе для голоса и фортепиано (es-moll).
Мусоргский расширил и психологически углубил содержание верещагинской картины в захватывающей драматургии музыкального повествования. Сжатая композиция баллады представляет своеобразный триптих. С громадной экспрессией обрисованы музыкою три небольших слитно-контрастных эпизода: смерть солдата в бою (суровое alia marcia), дикий клекот воронья над телом погибшего (средний эпизод: «И между тем, как жадный вран пьет кровь его из свежих ран...») и щемящая душу тоска солдатской жены, «далёко там, в краю родном» ожидающей возвращения мужа (крестьянская колыбельная: «...Не плачь, сынок, вернется тятя...»). И, как страшный отзвук смерти,— краткое, в два такта, заключенье: «А тот забыт, один лежит» (начальный мотив баллады, замирающий на застывшей пустой дециме).
Творчески осмысливая и восполняя верещагинский сюжет, Мусоргский возвысил идею народности в музыке своей баллады, усилил социальную остроту ее трагического звучания. Эта небольшая, но глубоко значительная пьеса явилась преддверием к знаменитому циклу «Песни и пляски смерти», над которым Мусоргский начал работать в следующем, семьдесят пятом году.
Песни и пляски смерти! Не странно ли, может заметить читатель, что Мусоргский, певец жизни и жизненной борьбы, обратился к «циклу смерти»? — Нет, не странно. И именно потому, что он самозабвенно, страстно любил жизнь. Думы о смерти остро волновали Мусоргского, как волновали они Достоевского, Толстого, Чайковского, Сурикова... Мы помним: не раз в творчестве Мусоргского (уже и в ранние годы) возникали образы смерти, не раз касался он этой темы и в письмах к друзьям. Чувством он ненавидел смерть непримиримо, до отчаяния (вспомним «Надгробное письмо»); сознанием — воспринимал ее как трагичнейшую, ужасную своей неотвратимостью правду бытия. Не так ли мыслил и Лев Толстой? «К чему всё,— писал он,— когда завтра начнутся муки смерти со всею мерзостью лжи, самообмана, и кончится ничтожеством, нулем для себя. Забавная штучка. Будь полезен, будь добродетелен, счастлив, покуда жив, говорят люди друг другу; а ты, и счастье, и добродетель, и польза состоят в правде. А правда, которую я вынес из тридцати двух лет, есть та, что положение, в которое мы поставлены, ужасно. «Берите жизнь, какая она есть; вы сами поставили себя в это положение». Как же! Я беру жизнь, как она есть. Как только дойдет человек до высшей степени развития, так он увидит ясно, что все дичь, обман, и что правда, которую все-таки он любит лучше всего, что эта правда ужасна... Но разумеется, покуда есть желание знать и говорить правду, стараешься знать и говорить. Это одно, что осталось у меня из морального мира, выше чего я не могу стать» 38. Стремление знать и говорить правду было нравственным законом всей творческой деятельности Мусоргского. Оно привело — неисповедимыми путями — и к замыслу «Песен и плясок смерти».