Глава III. Выстраданные годы борьбы
Жизнь брала свое. Борьба продолжалась с нарастающим напряжением. Мусоргский упрямо пробивался к цели. В те годы создавались сцены из «Хованщины», «Картинки с выставки», вокальные циклы «Без солнца» и «Песни и пляски смерти», романсы и песни. Рядом с сумрачной трагедией «Хованщины» возникали светлые образы «Сорочинской ярмарки». А в 1877 году задумывалась уже «Пугачевщина».
Безотрадно складывались обстоятельства жизни Мусоргского. Разлад с друзьями углублялся. «Халдейская» служба по чиновничьей части угнетала его; болезнь прогрессировала; пристрастие к вину принимало зловещий характер, грозя роковыми последствиями; надвигалась нищета одиночества... Превозмогая боль утрат и горечь поражений, он отдавался музыке — единственное, чем он мог заслониться от ударов судьбы. И эти творческие порывы окрыляли Мусоргского, поддерживали в нем боевой дух, надежду на лучшее будущее. В его письмах, вплоть до последних, мучительных, лет — посреди мрачных раздумий, горьких признаний и гневных сарказмов — звучала непреклонная убежденность борьбы, светилось творческое упоенье создаваемой музыкой. Так причудливо и неумолимо сплетались восходящие и нисходящие линии трагической судьбы художника, наматывая клубок неразрешимых противоречий...
Начало семидесятых годов Мусоргский встретил победительно — готовой партитурой «Бориса Годунова» (первоначальная редакция). Как бы ни отнеслись к ней окружающие, внутреннее ощущение значительности нового крупного сочинения волновало и радовало его. Радовали и успехи товарищей. В 1869 году прозвучали Первая симфония Бородина и Вторая («Антар») Римского-Корсакова, состоялась премьера «Вильяма Ратклифа» Кюи; готовилась «Псковитянка» (сюжет которой был подсказан Римскому-Корсакову Мусоргским). Творческие завоевания молодых композиторов кучки принимали все более широкий размах. В то же время усилилась активность враждующей критики, обострилась борьба с дирекцией Русского музыкального общества. Балакирев был изгнан с поста главного капельмейстера — по указанию «почетной председательницы» РМО, вел. кн. Елены Павловны, распорядившейся, как известно, «вырвать с корнем прежнее направление». Мусоргский не остался в стороне от этих событий. Он выступил с острым музыкальным памфлетом (на собственный текст).
Это был знаменитый «Раёк» с пестрыми сатирическими картинками, изображающими «превесьма важных музыкальных особей» во главе с «преслав-ной» покровительницей — музой Евтерпой, мифологический облик которой деликатно олицетворял вел. кн. Елену Павловну. Остроумно использовав композиционный прием «скоморошьего представления», Мусоргский придал всей пьесе характер реальной небылицы в лицах.
Вначале выступает он сам в роли раешника, зазывающего «почтенных господ поглядеть на музыкальных воевод». Маленькое вступление звучит хлестко, в духе простонародной шутки-прибаутки. И вот открывается кунсткамера — показываются персонажи райка. В первой картинке изображен небезызвестный профессор Заремба, тогдашний директор консерватории, доктринер и догматик15. «Расточая смертным глаголы непонятные», он важно поучает, что «минорный тон — грех прародительский» и что «мажорный тон — греха искупление». Облик Зарембы комично охарактеризован в музыке перефразированным хоралом («Seht! er kommt») из генделевой оратории «Иуда Маккавей». Смешной ужимкой звучат слова закосневшего теоретика о «минорном тоне — грехе прародительском» как раз на минорном проведении классической темы...
Перемена картины: бежит вприпрыжку «неугомонный Фиф», тоже старый знакомец — угодливый и беспринципный Феофил Толстой, или «Феофилыч», едко высмеянный еще Серовым. Заметим, что сей Фиф, подписывавший свои статейки эффектным псевдонимом «Ростислав», подвизался не только на музыкально-критическом поприще. Недаром в райке Мусоргского он иронически именуется «Фиф всесторонний». Обладая мизерными способностями и непомерным тщеславием, он старался выдвинуться чем только мог и как только мог: сочинял музыку по итальянской моде, певал в великосветских салонах душещипательные романсы, пописывал даже повести, для проталкивания коих в журналы беззастенчиво пользовался своим служебным положением в Цензурном ведомстве (не гнушаясь и литературными взятками). Он легко подлаживался к знаменитым писателям и художникам и при случае так же легко предавал их. Лев Толстой, раскусив Феофила, выразился о нем с грубоватой лаконичностью: «сукин сын». Одна, кажется, была у Ростислава-Фифа страсть, которой он оставался верен,— итальяномания, да и в ней он проявлял себя мелковато, банально. Тем не менее он пользовался влиянием «критика» и вредил, сколько мог, новой русской музыке. Надо все это припомнить, чтобы лучше понять тонкий смысл сатиры Мусоргского. В небольшой сценке райка Фиф изображен пошлым фигляром. Суетливое движение монотонного мотивчика (с нарочито фальшивящими интонациями) живо передает его вертлявость («Он всю жизнь вертелся, ну, и завертелся...»), а возникающий затем салонный вальс откровенно вульгарного пошиба обнажает всю пошлость натуры Фифа. С каким-то сладострастным самоуслаждением воспевает он в «вихре вальса» итальянскую диву Патти, то съезжая на мотив цыганского романса (средняя часть), то изливаясь патетической руладой (каденца: «О, о, Па, па, па, Патти!..»). Фигура для райка восхитительная.